Арсений Ларионов - Лидина гарь

— А вам-то хочется, чтоб все руку тянули, — вдруг зло огрызнулся я, — а вы бы при этом еще и куражились.

— Ты что как волчонок. — Ляпунов добродушно рассмеялся и пристально посмотрел на меня. — Разве я не прав, что дедушка твой никогда ничего не просит в колхозе?! Ни для себя, ни для вас. Все же вы одна семья.

— А мы не колхозники, что же он будет просить.

— Но он-то колхозник, лучший, первый среди других.

— Знаем мы, какие вы помощники. Вон карточку хлебную прошлой весной отобрали, и хоть бы совесть у вас с Евдокимихой занемогла ненароком. Все на словах заботитесь, а на деле-то… — Прежняя обида подступила к горлу тяжелым комом, я не сдержался да и сказал все до конца: — Из-за вас же, товарищ Ляпунов, и голодали. Старопова счеты сводила, бесновалась, кадриль вокруг вас выплясывала.

— Нет, да ты сущий волчонок, злой, то и гляди кинешься, — и будто защищаясь, отступил от изгороди на шаг.

Антонина посмотрела на меня сердито, а председатель в прежней своей игривой манере, свысока, сказал:

— Не ошибаются, паренек, только боги, да и те на небе, а мы, земные, грешные. Нагрешим, признаем, поправим да и опять в миру да ладу живем. А ты коришь нас. Ты свое еще съешь, от тебя не уйдет.

— Вот если бы вы по ошибке собственных детей голодными оставили, а то пока чужие страдают.

— Да ты, я вижу, нас просто не любишь.

— А за что вас любить? Уж не за то ли, что вы по всякому поводу унизить норовите. За это не любят.

— Унизить? Тебя унизить? Ты же ребенок. — Он громко рассмеялся. — Ну-ну, это уже интересно. Кто научил тебя таким речам, не родственнички ли вслух так рассуждают?

— Да нет, не родственнички, подруга ваша Старопова мне лично сказала, что хлебную карточку вернет, если вы, товарищ Ляпунов…

— Юрья, хватит-хватит, — перебила Антонина. — Евгений Иванович, да что вы уж так всерьез. Он ведь ребенок еще. Ну, впечатлительный мальчик. Сам ходил к Анне Евдокимовне. — Она мягко и грустно улыбнулась. — Евдокимовна теперь его «правдолюбцем» называет. Такой он у нас, отчаянный…

— Однако остудить его не мешало бы. Я зайду в школу, подскажу Ноговицыну… А то ведь и вырастет вот таким… — И Ляпунов, как мне показалось, краешком глаза весьма вольно подмигнул Антонине.

И я понял, что говорил он это все как бы даже и не мне, а ей, чтобы растянуть время и подольше постоять тут на виду у всей улицы, вроде бы воспитывал меня, а сам томился, ждал чего-то куда более важного от этого разговора… Я почувствовал, что мешаю им. Внутри меня всё разом отяжелело от догадки, что между председателем и Антониной и впрямь существует какая-то связь. Ни говорить, ни видеть его я не мог, такая свалилась печаль, тоска, такая тьма глаза мне застлала, что и свет не мил стал… Мимо притихшей Антонины побежал прочь, через грядки к полю, а оттуда за ручей и на холм. Сюда я приходил каждый раз, когда мне было хорошо и когда совсем плохо… Поднимался в гору медленно, долго, тяжело, не тропинкой, а полем, по прошлогоднему, еще не вспаханному жнивью.

С вершины холма все Лышегорье было как на ладони, каждый дом, крыльцо, огород, овин, баня. Вся жизнь села — перед глазами. Можно было наблюдать, кто что делает, куда идет, кто с кем встречается, говорит. Когда мне бывало хорошо, я мог часами лежать на меже, чаще в теплую пору весны, и без устали смотрел на Лышегорье. Ни одна деревня по всей Мезени не имеет такого удачного места. Я не раз слышал, что даже новгородские ушкуйники — люди бывалые и немало повидавшие — подивились, когда, первый раз пробившись через болота, леса и чудских сторожей, вышли на этот холм веков восемь-девять назад. Пораженные неоглядными далями, они пожелали землю эту навсегда ввести под начало «господина Великого Новгорода». Селивёрст Павлович однажды указывал мне даже место, будто бы доподлинно известное, где стояли в тот момент ушкуйники… Вот с этого места я и любил смотреть на лышегорские окрестности. Глаза мои были ненасытны в такие часы. Я мог подолгу бродить взглядом по реке, по лесам, по лугам, по крутолобым соседним холмам, что были ниже и смиреннее моего. Сердце мое нежилось при виде степенного плеса реки, начинающегося от излучины и упирающегося у самого села в широкий, необыкновенной белизны песчаный остров, поделивший вольное, глубокое течение ее на два мелких и быстрых рукава. А далее за рекой — таинственная даль лесов, уходящих к зоревому медно-красному небу. Посередь лесов, насколько мог различить глаз, сверкали на солнце небольшие озерки, болотца и почти у самого горизонта — черная зияющая пустота Лидиной гари. И до звона в ушах царствовал мирской покой, словно тут на холме и земля кончалась — так близко я был к небу. При мысли, что я когда-нибудь все это оставлю, а возможно, и забуду, больно сжималось сердце. Кровь ударяла в виски, и жуткая тоска снедала душу.

Я легко представил тот день, когда поплыву вниз по Мезени до моря, а морем — до большого города, а от большого города — в Океан-жизнь. И как сейчас неприступный и суровый лес уходит темными волнами к горизонту, так далекий Океан-жизнь будет гнать к моим ногам синие-синие волны. И там придет ко мне согласие ума и души. Лишь эта надежда утешала меня. Я не буду так мучиться душой, отыскивая разгадку совершенно запутанных человеческих тайн. Мой ум, узнавший все, откроет душе самые сокровенные и хитростные тайники… Я населял ту далекую и неизвестную мне жизнь людьми богатырскими и всезнающими, красивыми и приветливыми. И стоило мне закрыть глаза, подставив лицо солнцу, как тут же от лышегорского горизонта катила белопенная волна Океана-жизни, накрывала село и гребнем своим ласкала мою зеленую лужайку…

Однако в тот вечер Океан-жизнь не гулял над Лышегорьем, не катил свои теплые синие воды к моим ногам. Черно и пустынно было кругом, как холодной октябрьской ночью. Я посмотрел вниз и легко отыскал свой дом, возле него огород. Антонина копала грядки, Ляпунова не было, Орлик уже стоял на привязи у правления колхоза. Мама доставала воду из колодца у больничного крыльца, Афанасий Степанович шел с поля домой, Тимоха чинил хомут, сидя на бревне перед конюшней. Жизнь текла все так же по-мирски просто, и будто ничего в ней не изменилось сегодня. А ведь изменилось — я стал другим…

Вот если бы Ляпунов не подъехал, мы по-прежнему копали бы грядки с Антониной, и мне было бы хорошо, тепло рядом с ней, и я по-прежнему смотрел бы на нее украдкой, а она печально и тихо улыбалась бы мне. Но в чем виновата она, ведь Ляпунов сам подъехал?! Сам заговорил, сам важничал и куражился перед ней. Но ей-то это нравилось. Мне стало вдруг тошно, муторно. Ну, конечно, нравилось. Он это чувствовал, вот и куражился. Нет, она тоже виновата. Что делать, если я все чувствую, вижу и слышу острее, глубже и больнее их. И уж теперь мой дух свободен и несоединим с с телом моим слабым. Он как набухшая лава в разогретом вулкане, то и гляди освободится от пут… Доживу ли я до счастливой поры, когда Океан-жизнь понесет меня на своем легкокрылом гребне. Так не этого ли я так ненасытно жажду? Благословенного часа свершения надежд, справедливости. Однако хорошо ли это, хорошо ли так думать?.. Но отчего же я должен покориться? Я хочу жить вольно. И откуда все это во мне взялось?! Эти мысли, эти чувства. Может, они вовсе чужие и лишь подхвачены мной из непомерной гордыни…