Арсений Ларионов - Лидина гарь

В избу вошла Марфа в длиннополой своей рубахе.

— Ты, Селивёрст, не п-п-пугайся. Я все наряды свои п-пе-перепачканные стирнула, нехорошо на людях в таком наряде…

— О чем речь, может, мою рубаху пока поносишь, твоя-то вон по подолу как изодрана?

— Чужой одежды, особо нательной, не ношу.

— Садись, Марфа, почаевничаем… Без тебя брата не похоронят?

— Некому там без меня плакать, некому сердце горем рвать… Вот те и фронтовички наши мрут — несчастье наше продолженное.

— Ты, Марфа, еще обычаев наших держишься, а нынче жонки-неумехи, слеза у них зряшная, так, вода одна, без душевного содрогания…

— Верно, Селивёрст, говоришь. Только ведь и п-п-понять их можно, сколько лет вдовьи беды оплакивали… На том и издержались, изжалились. Мужик пришел с такой войны, жить бы да жить, а он п-по-помер, сердце износилось, это в тридцать-то лет…

Она села рядом со мной, а Селивёрст Павлович остался за самоваром разливать чай.

— Слушай, Селивёрст, — Марфа внимательно посмотрела на меня, — «Чернокнижье» в сохранности?

— Как договорились с тобой тогда, храню… Хотя с годами все больше прихожу к мысли, что нет в ней большого духовного богатства. Против Библии ей никак не выстоять…

— Не греши, Селивёрст, Библия — завет жестокости, обман царством небесным, — резко, будто чеканя слова, оборвала его Марфа. — В ней много зла, она сердце не утешит, а лишь растревожит, злобу со дна п-п-поднимет, а «Чернокнижье» в слове своем добром, ласковом, утешительном, — книга мудрая! Составлена для духовного становления сердца и ума. Может, по мудрости она будет п-п-постарше и Библии. Отец говаривал, что родилось «Чернокнижье» у славян за тем горизонтом, до наших тысячелетий. Эта книга — само дыхание наше, зов души нашей. Как же у тебя п-п-по-поворачивается язык такие нечестные мысли о ней говорить. Зря она лежит у тебя, если сердцем ты к ней не расположен. Никогда ты, Селивёрст, п-пэ-правды не сыщешь…

— Наоборот, в последнее время узнал кое-что очень важное…

— Смотри-смотри, мы с тобой духовные наставники людей и должны заботиться о добре, п-по-после такой войны добра много надо, чтобы людям вернуть человеческое.

— Я о том же думаю, Марфа.

— Думаешь, а сидишь на мельнице, ляд эдакий, среди людей надо быть в такое время. Им п-по-помогать.

— Может, ты и права, — задумчиво согласился с ней Селивёрст Павлович, — к зиме, пожалуй, соберусь.

— Уж будет поздно, ляд ты эдакий.

— Что ты бранишься, заладила: «ляд да ляд». Скажи толком, что случилось, лекрень тебя возьми?!

— Скоро случится, — грубовато отсекла она, — и, видно, раньше, чем ты соберешься. Тяжелые вас с Юрьей ждут дни — одно могу тебе сказать. А дальше — сам решай. Ты знаешь, я редко ошибаюсь.

— Вот и попили чаю, по-свойски, по-семейному, ну, Марфа, умеешь ты портить ясную погоду.

— Не сердись, — вдруг совсем ласково и мягко улыбнулась она, — не могла я тебе не сказать, Селивёрст. Я и Юрье сказала, не рассчитывала, что окажусь у тебя сама… А уж ты думай, ищи, где слабое место, где п-по-порваться может.

— Не хитри, Марфа, скажи, что чувствуешь. — Голос Селивёрста Павловича зазвучал тревожно и требовательно.

— Ты на меня не п-п-покрикивай, ляд эдакий, сидишь тут, как кулик на болоте, а эти п-по-потаскухи, вроде Евдокимихи да Касмановой, наши судьбы вершат. Гляди, Селивёрст, ты теперь в деревне старший не по званию, а п-п-по любви людской. Ее-то растерять легко, люди не все п-пэ-прощают… А «Чернокнижье» дай Юрье. П-п-пора ему о добре знать не только из твоих уст, п-п-пусть народное слово услышит. Может, отклик добрый будет. Я вот верю ему…

Она встала из-за стола и направилась к двери.

— В сенях п-п-посплю, если не возражаешь, Селивёрст, не хочу вас тревожить. Уйду на утренней зорьке… А ты думай свою думу, дурного я тебе за весь наш долгий век никогда не говорила.

Так вот и закончился этот длинный-длинный день. Тогда я, конечно, и не предполагал, какое суровое предупреждение сказала нам с Селивёрстом Павловичем Марфа-пыка, и не думал, что день этот во всех мельчайших подробностях я буду всю жизнь свою вспоминать не однажды, как и неожиданные пророчества Марфы, которым суждено было занимать мой ум долгие годы.

Утром, когда я проснулся, Марфы уже не было. Селивёрст Павлович сказал, что он не слышал, как она ушла. Мы быстро собрались и тоже тронулись в дорогу. Селивёрст Павлович запряг мерина в старые, полуразвалившиеся дроги. Видно, на это и рассчитывала Марфа, когда прихватила с собой сбрую, а дроги оставила за Нобой. Перед отъездом он спросил меня, возьму ли я с собой «Чернокнижье», но сам же посоветовал держать книгу на мельнице, мол, здесь и читать будешь:

— Пожалуй, прочту-ка я с тобой еще раз. А то читал давно, лет тридцать назад, может, что и позабыл. Всю ночь сегодня думал о словах Марфы, предупредительных, уснул уж на заре. Может, она тебе что-то более определенное сказала? Так не таись…

— То же самое…

— Вот задачку она нам задала, уравнение со всеми неизвестными. Сердцем я чувствую, Юрья, что дело в нашей женской половине, но как подступиться… Уж скорее бы приезжал Ефим. Тогда вместе и наступление повели бы…

Я ничего ему не ответил, полагая, что он и сам обеспокоен поведением Антонины, но любя ее, все откладывает давно назревший разговор.

До переправы на Нобе мы доехали довольно быстро. Селивёрст Павлович большую часть дороги молчал, лишь однажды, когда я спросил его о камне на угоре, о котором говорила Марфа-пыка, он откликнулся охотно:

— Марфа про эти дела, Юрья, знает лучше меня. Я ведь и сам нередко не без удивления слушаю ее. Пожалуй, в ее речах есть какая-то своя правда. Особенно когда она говорит о других мирах, инопланетянах…

— Так ты веришь, что земляне в космосе встретятся с людьми других планет?

Он рассмеялся.

— Чертовщина какая-то, но вдруг?! Интересно. А? Я, Юрья, люблю всякие мирские и мировые неожиданности. По мне — так почему бы им там и не быть?! Ну, сам посуди. Каждый вечер у меня над головой огромное звездное небо, мириады планет. И что же во всем этом мире — мы одни только умники?! Сомнительно. А может, мы и сами когда-то, десятки тысяч лет назад, оттуда, от звезд сюда пришли.

— Это ты уж слишком!

— А по-моему, человек — не червяк, из земли вырасти не мог, он только уходит в землю, а пришел, возможно, и с небес. Мне близка мысль Марфы: чем верить в какую-то мифическую силу Христа, явно не всесильного, теперь уж и убеждать в этом никого не надо, даже самих церковников, то лучше подумать о силах, которые направлены на нас из этого неохватно могучего звездного неба… А вот об этих силах мы знаем пока ой как мало… Ну, ученые, может, что-то и открывают. Но мы-то с тобой в народе совсем мало знаем. Только думаем о небе, поражаемся его красотой, силой исполинской, страшимся его тайн… А больше-то дано ли нам узнать?!