Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Ну, а все-таки камень «Васькин лоб» откуда?

— Еще в детстве я слышал, что камень этот не вырос из земли, а упал с неба. Но было это давно, потому как чудь, которая здесь жила до прихода новгородцев, считала его небесным и священным.

— А когда это было?

— Новгородцы пришли в тринадцатом-четырнадцатом веке, так что, считай, веков десять он точно лежит на нашем угоре.

— Тысячу лет?! Вот это да! — Такая цифра меня просто потрясла.

— Может, и более, я называю тебе приблизительно, от таких пор этот камень известен.

— Вот тебе и «Васькин лоб».

— Это в шутку так назвали, когда расчистки распахивали в двадцатых годах, Ваське Ануфриевичу этот участок выпал вместе с камнем. А он и заегозил, мол, несправедливо: «Какая земля, когда камень почти одну треть занимает?» Мужики заупрямились что-то, я уж не помню в подробностях. Он вскочил на собрании и кричит: «Глядите, мужики, я лоб себе расшибу об этот камень, если земли не прибавите. Замру раньше времени, будете виноватыми…» Все смеются: «Давай, Васька. Попробуй, чей материал крепче». Земли ему, конечно, прирезали лоскут. А камень так с тех пор и прозывается «Васькин лоб»…

Так мы и подъехали к Нобе. За ночь вода в реке спала, брод оголился и тихо шумел ручейками на гальке. Селивёрст Павлович распряг мерина, оставив дроги на этой стороне и спустился к воде, окликнув меня. Одной рукой взял под уздцы мерина, другой — ухватил меня за руку, и мы двинулись на другой берег. Успешно перешли и отыскали колхозные дроги, запрягли мерина. Селивёрст Павлович усадил меня в дроги, а сам, взяв под уздцы лошадь, как вчера Марфа, повел ее по пожне. Когда мы вышли на дорогу, он ужаснулся, увидев лесоповал и просеку, будто вырубленную, из вырванных деревьев. Он ходил смотрел и поражался.

— А под какой елью вы были?

Я показал ему наше убежище.

— Подожди-ка, так это та самая ель, когда по весне шатун тебя нашел с мешочком муки?

— Тут…

— Ай да Марфа, она тебя спасла. Ей ты теперь жизнью обязан. Как только она оказалась с тобой рядом, будто ее бог послал? Есть еще в ней колдовская сила…

По дороге нам еще не раз попадали поваленные деревья. Но ураган не обошел и Лышегорье, от Нобы он спустился по Мезени и снял крыши на всех домах по берегу, а несколько амбаров и бань, стоявших на высоком кряжу за Домашним ручьем, сбросил в воду. Через Лышегорье он пролетел за пятнадцать минут и оставил всех в страхе и напряженном недоумении.

…Селивёрст Павлович решил сразу же заехать к Семену Никитичу, а потом домой. Меня послал впереди себя, мол, узнай дома ли он. Увидев меня, Семен Никитич бросился в сени и на крыльцо, я — за ним. Селивёрст Павлович поспешил навстречу ему, они крепко, ухватисто обнялись, словно вросли друг в друга, и так стояли в молчании, не шелохнувшись, пока вновь не почувствовали всю реальность свершившейся встречи.

Я понимал, что теперь им не до меня, и поехал к конюшне сдать мерина Афанасию Степановичу. Тот был немало удивлен и поражен, встретив меня:

— Матушка твоя извелась в беспокойстве, чай тебя вдоль… Не случилось ли что?! Буря такая, чай, покойников из могил на кладбище выдула, а уж живому — где, чай, спасение…

А сам, не глядя на меня, прежде осмотрел мерина, распряг его, снял хомут, убедился, что мерин в добром состоянии, запустил его в стойло, тогда и за меня принялся.

— Пойдем домой, будет тебе трепка, чай. Чего, чай, скрыл-то, что Семен Никитич просил не ездить?..

— Мы поняли, что он Леньку просил не ездить. Это ясно, — слукавил я, — отец домой вернулся, а он поедет.

— Не хитри, в такое беспокойство всех ввел, чай, тут уж и Ляпунов, и Евдокимиха прибегали, всё за мерина волновались. Вдруг сгинет, Ляпунову отвечать, ребенок поехал, с тебя какой спрос, чай, его вдоль… Что же ты так на дороге и стоял или спрятался?

— Спрятался. — Говорить мне об этом и вспоминать все сначала совсем не хотелось.

Я вяло и неохотно отвечал Афанасию Степановичу, он догадался, что лучше оставить меня в покое. Потом такой же был разговор дома, потом пришла Антонина и стала рассказывать, как к ней в больницу дважды звонил Ляпунов, спрашивал, есть ли какие-нибудь вести. Все домашние явно были недовольны мной, что начальство привел в такое беспокойство. Но мне почему-то казалось, что говорят они это неискренне. Каждый со своей заботой в голове. О Марфе-пыке и о нашей с ней встрече я вообще говорить никому не стал. Мне захотелось это скрыть и одному пожить в душевном тепле того дня, которое я все больше ощущал, еще до конца не понимая, почему оно все время усиливается…

Вечером к нам зашел Семен Никитич, а Селивёрст Павлович с Тимохой его уже нетерпеливо поджидали. Чуть позже, прямо с конюшни, наведался и Афанасий Степанович. Мама с Антониной были на дежурстве в больнице, и мы с Селивёрстом Павловичем хозяйничали вдвоем. Самовар у нас был готов, и теплые шаньги, их мама испекла еще днем, стояли на столе. Мужики расселись, а разлив чая и наблюдение за самоваром поручалось мне, чтобы они не отвлекались от разговора и обсудили все по порядку. «Поскольку, — как сказал Тимоха, — в доме Семена Никитича все еще стоят ротозеи, не поговоришь, не спросишь…» А им с Селивёрстом Павловичем уж очень хотелось все расспросить в подробностях.

Однако поначалу разговор не складывался, видно, отвыкли они друг от друга. Да и Семен Никитич не торопился, ни о чем их не расспрашивал, как они тут жили, о чем печалились… Уж, должно быть, я разлил чашке по третьей и потащил самовар подогревать, когда Тимоха будто нечаянно спросил:

— Не по письму ли тебя, едёна нать, выпустили, Семен?

— А ты откуда знаешь? Вроде я тебе ничего не говорил?

— Так мы с Юрьей целый год сочиняли это письмо Климу Ефремовичу Ворошилову, все обсказали про тебя, что есть ты большевик настоящий и Зимний брал, тришкин кафтан, и суку, Евдокимиху эту, ославили на весь Кремль. Видишь, едёна нать, и избавление тебе отхлопотали. А то Селивёрст с Егорушкой писали, а их письмам ходу не было. Слышь, Юрья? Мы грамотеи с тобой повыше, наша гумага сработала. Значит, правильно составили, понятливо…

— Нет, Тима. — Так Тимоху уж давно никто не называл в Лышегорье, осталось это у Семена Никитича от юности их, от молодости. Семен Никитич повторил: — Нет, Тима, судя по всему, не ваше письмо, поскольку резолюция Самого была на моем письме.

— Как это?! — удивились все.

— Года не проходило, чтобы я не писал Сталину или Калинину, в силу остальных не верил. Но никогда никаких ответов не было, впечатление такое, что письма оттуда, где я сидел, и не выходили. А после войны, уж болен я был крепко, туберкулез совсем стал одолевать, меня с Колымы перевезли в Бурятию, в степь… Там климат посуше, и я отдышался немножко. А в бараке соседом моим по нарам оказался мужик хороший, добрый, разговорчивый, молодой еще, из бывших энкэвэдевцев. Еще всего год назад сам арестовывал, сажал, допрашивал, а наступил и его черед сидеть, где-то не по нраву начальству пришлись его действия. Видимо, не всех сажал, кой-кого, особенно из фронтовиков, оправдывал. Словом, сел. И первое время его вместе со всеми держали, а потом, спешно так, отделили. Не знаю, увезли или там же, только в другом бараке, для своих, поместили. Он говорил, что ихнего брата тоже порядочно сидит тут…