Арсений Ларионов - Лидина гарь

Люди стояли возле домов на всем пути их следования по улице, но никто не приблизился к дрогам, никто не крикнул злого, хлесткого слова. Было тихо, как на похоронах. Старопова сжалась, сгорбилась, как старуха, напряженно склонив голову и сунув руки глубоко в подол юбки. Глаз не поднимала, чтоб никого и ничего не видеть, кроме ускользающей колеи разъезженной дороги.

А заминка случилась почти на выезде из села, где дорога круто спускалась вниз. Тут кобыла вдруг закособочилась, нервно заходила в упряжке. Матвеев не успел натянуть вожжи, чтоб сдержать ее, как она сорвалась и галопом поскакала с горы, забрасывая в стороны дроги. Матвеев сдержал ее лишь в конце угора, как раз возле дома Тимохи. Остановился и стал поджидать подотставшую охрану. В этот момент и грянул выстрел. Дробь пронзительно зашелестела у них над головой. Матвеев одним рывком уложил Старопову навзничь в дроги и погнал ошалело Пальму, чтоб уйти от второго выстрела, который не заставил себя ждать. Оглянувшись, он увидел в открытом окне Тимоху с ружьем и бегущих к его дому милиционеров… Матвеев гнал кобылу, пока не выехал из села. За Лышегорьем придержал Пальму и поехал шагом, опять поджидая охрану… Старопова села, как и прежде, свесив ноги, сгорбившись и уткнув глаза в землю.

Матвеев посмотрел на нее сочувственно: посерела она за эту ночь, цвет лица был землистый, неприятный, и без того острые скулы еще более выдвинулись, обозначив непомерную злобу, которую она по-прежнему, с еще большей силой, несла в душе своей.

— Видишь, Анна, что ты натворила? С пальбой провожают, как королеву англиканскую. — Матвеев тяжело улыбнулся. — Ведь мог угодить прямо в нас, этот сумасшедший.

— Плохо мы работали с тобой, Коля, плохо, — вдруг заярилась она. — Дух их своевольный так и не усмирили. Косятся на меня. А ведь я их жалела, еще как жалела. — Евдокимиха нервно хрустнула пальцами в запястьях. — Хотя, по правде, если бы ты не мешал, я бы навела тут порядок. — Она резко взметнула рукой и полоснула воздух ребром ладони…

— А если бы они так. Грех-то у тебя перед ними велик, — возразил ей Матвеев. — Одного Семена Елукова они не простят тебе до конца дней. Тут ты палку-то перегнула. А они ведь знают, чего ты от него хотела, того, что и от Ляпунова. Да и руководила в сельсовете ты самочинно. Людей не уважала.

— Все они ушкуйники и бузотеры. Мы могли бы построже их держать… А то чаще были врозь. Мягковат ты, Коля. Милиция — не твое дело. Надо осуществлять диктатуру, держать их вот где. — Она угрожающе сжала кулак и потрясла им в воздухе…

— Да не распаляй ты себя, Анна, не распаляй, гремишь, как дырявое ведро в ненастье, — отмахнув ее кулак, сказал Матвеев. — А вольный дух, что так не мил тебе, живет здесь испокон веку, и люди крепкие умом всегда тут были независимы. Их за это уважали и уважать будут. А ты хотела, чтоб все угодничали. Вот они в тебя и палят. Возмездие для них — дороже собственной жизни.

— Для чего же тогда, по-твоему, строгость, дисциплина?! — закричала гневно Старопова. — Я всегда тебе не доверяла до конца… И вижу, не ошиблась. Тебе ли, Коля, власть осуществлять…

— Нет, Анна, зло — это ты при власти, — мягко поправил ее Матвеев. — Власть, она ведь народу должна служить. Потому как сельсовет — вещь сама по себе народная. Ты же хотела, чтобы он служил только тебе. Вот и дошла, одернуть тебя здесь некому, Ляпунов — постель делил, я по характеру, как верно ты заметила, мягковат. Считал, что лучше людей от тебя защищать, а не с тобой связываться. Ошибся, с тебя надо было начинать!

— Я тебя предупреждаю, Коля, — уже спокойно сказала она, как бы желая этим подвести черту, — я все изложу там, как мне трудно было осуществлять правильную линию.

— Я не сомневался, что ты это сделаешь, потому и решил тебе сказать все напрямую. И еще, не советую сюда возвращаться. Мало ли, если за ревность, то дадут ведь пять-шесть лет. Но поищи что-нибудь подальше…

— Спасибо за совет, подумаю. Только рано списал, рано решил все дела, поработаем еще вместе.

— Ты на это не надейся. Мне людям в глаза смотреть. Ради них добьюсь, чтоб срок тебе дали. Пусть и с меня спросят, но тебе, уверяю, дадут сполна. Считаю, что в районе передоверили тебе как выдвиженке.

— Хорошо, что защитники у меня будут подостойнее тебя…

— Ну, постыдись, Анна, грозить-то, постыдись, бисова твоя душа.

Хотя она отругивалась и шумела, не соглашаясь, но что-то больно точило ее внутри, вина поднималась из самых глубин ее и постепенно, все настойчивее овладевала умом. Она больше не сказала ни слова до самого самолета. Матвеев иногда оглядывался, поджидая охрану, а Старопова все так же сосредоточенно смотрела в землю, уткнув сжатые кулаки в подол юбки…

Охранники пришли, когда Матвеев уже посадил Старопову в самолет. Они привели с собой взъерошенного Тимоху.

— Ты что дуришь? — сердито спросил его Матвеев. — Нашел тоже мне игрушку — из ружья палить.

— Неужели, думаю, едёна нать, Евдокимиху живой увезут? — весело отвечал ему Тимоха. — Помогу-ка я божьему суду свершиться, поставил мушкет на боевой взвод, авось не промахнусь! Да вот, видишь, Данилыч, подвел мушкет, а то бы не бывать ей в живых, дери ее горой, как есть не бывать, я ведь стрелять-то умею, — и улыбнулся живо, всем лицом, будто совершил что-то невероятное.

— Вот я тебя в Архангельск отправлю, в тюрьму, — дернув Тимоху за плечо для острастки, прикрикнул Матвеев, — там покажут, как стрелять из мушкетов.

— Отправь, Данилыч, отправь. Задвённая сторона наша, как есть задвённая. А я дальше Лышегорья ни шутя, ни всерьез не бывал. Глядишь, и свет увижу перед смертью. Там какой-никакой морской порт, суда заграничные, глядишь, и заплыву куда-нибудь в Лондон. Вот дива будет, на все Лышегорье. — Тимоха шаловливо балагурил, и Матвеев колебался, как ему поступить. — Одно только неудобство, Данилыч, с этой сукой в одном помещении придется лететь, — и ругнулся бранно и грязно, так что у милиционеров лица перекосились от его слов.

— Николай Данилович, так мы его погрузим, там разберемся, он ведь тоже нарушитель, — сказал капитан и уже подступил к Тимохе, чтоб подсадить его в самолет.

— Да ведь он душевнобольной уже много лет, какой с него спрос, — Матвеев, видно, принял решение оставить Тимоху в Лышегорье. — Доложите начальству, если востребуют, тогда и отправим. Да ведь и вы, наверное, вернетесь, особо не задерживаясь. Следствие не ждет, по-горячему следу и вести надо… Здесь его допросите, если потребуется. Он постоянно бывает не в себе. Болезнь у него падучая.

— А документы на этот счет есть?

— Есть, составлялись, — уклончиво ответил Матвеев.

— Ну, гляди, — неохотно согласился капитан, — гляди, но речи он говорит больно злые и ружьем не по назначению балуется. Мы так и доложим — арестовать его надо непременно.