Арсений Ларионов - Лидина гарь

И тягучая, испепеляющая печаль-вина ни на секунду не оставляла его, распирала изнутри, набухая и лишая обычной подвижности его ум и тело…

Лышегорцы про себя это сразу же отметили и старались не досаждать ему вопросами да разными догадками, хотя их, конечно, заботило и не давало покоя будущее, как дальше сложится их жизнь, и совсем не последнее дело, кого им предложат в руководители… Между собой, по домам, они вели разговоры, что пора бы Селивёрсту Павловичу вернуться в село и дела сельсоветские взять в крепкие руки, а на колхоз, хорошо бы, выдвинуть директора школы Ноговицына Александра Дмитриевича. «Хватит нам залетные посулы выслушивать, свои умники-головы есть», — думали да рядили промеж себя лышегорцы.

Но о думах их дальних и заботливых Селивёрст Павлович не знал не ведал, ему казалось, что вся жизнь его теперь была сосредоточена на сознании вины собственной…

Когда Ляпунова похоронили и поминки справили, возвращаясь домой, Селивёрст Павлович решил заглянуть в больницу к Антонине. Два дня он откладывал эту нелегкую для него встречу, но понимал, что откладывать больше некуда…

Его впустили к ней без долгих разговоров. Он нерешительно вошел в палату, огляделся. Антонина лежала возле окна, бледная, потерянная, она виновато улыбнулась ему и тихо сказала:

— Прости меня, Павлович, вишь, беду какую сотворила. А тебя как, свет мой ясный, два дня жду, измучилась… Юрья меня утешает: ты занят… Но ведь как бы ни был занят, что же, минутки для меня нет…

Голос ее сорвался, она заплакала, и вся насупленность, неприступность Селивёрста Павловича спала как цвет черемухи в теплый июльский ветродуй. Он склонился над ней и легонько провел пальцами по щекам, бережно утерев набежавшую слезу.

— Помолчим, Антонинушка, не тревожь себя думами, дум-то всех не передумаешь и не переговоришь… — Селивёрст Павлович присел возле ее кровати на стул и замолчал.

— Виновата я перед Ларисой Александровной… Кто ее горю поможет, кто детей вырастит?! Молодая ведь она еще, — тихо произнесла Антонина. — Ты бы помог, поддержал ее. Дни-то у нее какие — окаянные! Она замечательная, редкая… Почему, Павлович, таких-то и не любят?! Таких-то и мучают?

— Что теперь, девушка, об этом говорить, могла бы и раньше подумать и посочувствовать… — Селивёрст Павлович ответил вяло, как бы желая не продолжать разговора, не углубляться более… — Уедет она скоро в Мезень, оставит наше Лышегорье постылое…

— Оставит? Вона как! — Антонина вздрогнула тяжело, сочувственно. — А мне куда деться, куда уехать, где спрятаться от глаз людских, колючих?.. Будто я для всех преступница какая…

— А то нет? — сердито буркнул Селивёрст Павлович. — Оправданий все ищешь… А ты не ищи, нет их у тебя… Лекрень вас на свет явил, блудниц похотливых. — Он чувствовал, что в нем волной поднимается вся горечь, вся злость, накопившаяся за эти нелегкие дни. — Не по нашим законам жить захотела, девушка…

Антонина внимательно посмотрела в его помутневшие, отпугивающие холодностью глаза, сжалась от боли и сдержанно ответила:

— Ты бы оставил гнев-то, Павлович, чего душу мою мытарить, выворачивать, она и так покоя не знает. Все глаза проглядела на улицу, ночами гляжу, добро, светлые, гляжу да думаю, давно ли все были со мной как родные, а сегодня — не глядят на меня, не замечают, отворачиваются… Хоть кто-нибудь бы остановился у окна, приветил, заговорил… Чужая вдруг стала… Вот как! К кому пойдешь, кто тебя поймет-рассудит?

— Что же ты ждала — по головке тебя погладят? Ты охотку справила, а сироты всю жизнь страдать будут. О том ты подумала?! — Селивёрст Павлович сердился на себя, но сдержаться не мог. — Одна по глупости палит из пистолета, другая мужика чужого в лес тащит. Да что же это такое, лекрень вас взял! А беззаботны больно и жестоки. Какая же вам честь? Теперь ты до конца дней рядом с Евдокимихой и останешься в памяти людской…

— Это несправедливо, мы разные… — тихо возразила Антонина, — и вина у нас разная.

— Жестокие да беззаботные все на одно лицо, как ни красятся, ни румянятся. Глухи душой. Я от вас вот тоже недалеко ушел. Такой же глухарь, только что не стреляю, лекрень его возьми…

Внутри Селивёрста Павловича буря бушевала, он с трудом сдерживал себя, чтобы не наговорить Антонине резкостей, которых по молодости лет она вряд ли заслуживала. Он понимал это, но чувство собственной вины перед всеми, в том числе и перед Антониной, гложило его, искало выхода. Изматывающе тупая, непроходящая душевная боль обострила все чувства, он моментами был сам себе ненавистен, даже отвратителен. И поспешил уйти от Антонины, опасаясь, что разговор может принять совсем ненужный оборот. «Мне бы в себе до конца разобраться, в себе уравновесить силы, раздирающие душу…»

Он еще посидел минуту-другую в молчании и собрался уходить. Антонина, догадываясь о его состоянии, не удерживала. Только долго, с глубокой печалью и сочувствием, посмотрела на него, понимая, какие страдания выпали на его долю. Она предполагала, что он, конечно, не успокоится и будет терзать и винить себя, как это всегда с ним происходило, когда с кем-то в Лышегорье случалась беда, но все же, желая утешить его, ободрить, сказала:

— Тебя не переиначишь, но вину-то за нас на себя не бери. Возраст у тебя не тот — не сносишь… — и вдруг привлекла его голову к себе, поцеловала, но не так, как прежде это делала, кокетничая, по-девчоночьи шаловливо, а по-матерински, мягко, заботливо и удивительно трогательно. Селивёрст Павлович почувствовал это, отметив, какая глубокая перемена произошла в ней за два дня.

— Ты еще будешь думать, переживать, сердиться, такое не проходит сразу, но только не забывай меня, — сказала она твердо, с той ясностью в мыслях, которая всегда и прежде нравилась ему. — Заходи… Жизнь ведь не изменишь. Ты прав, что так резко судишь меня. Прав. Но все же заходи… Ты, да Юрья, да Аннушка — вот мое утешение и радость.

— Зайду-зайду, — откликнулся он торопливо, прикрывая плотно за собой дверь и все еще находясь под впечатлением этой неожиданной в ней перемены. И только тут ощутил чувствительный укол под лопаткой, встряхнул плечами, словно хотел освободиться от внезапно возникшего недомогания, постоял, пережидая боль, в легком оцепенении и вышел на крыльцо. Тяжело опустился на ступеньку Мысли его неслись роем, шальные, бесконечные. Острая боль под лопаткой не остановила их, не перекрыла своей особой тревогой, казалось бы, предупредительной и не далекой от смертельного страха. Но Селивёрст Павлович не почувствовал его. Он думал, что надо бы поговорить с Юрьей. «Вот кому, пожалуй, теперь солоно, сможет ли он все понять?.. Да и как ему объяснить, чтобы сердце его сочувствием жило, а не беспощадным ожесточением. Озлобиться — просто, вон меня самого постоянно срывает, посочувствовать — труднее, а вот понять заблудившегося человека, как Антонина или Ляпунов, почти невозможно, но необходимо… Ну, а я сам-то их понимаю? Как сам-то ценю? Что же будет с нами, если завтра каждый станет так жить? Все спишем на войну? Она — всему причина — и озлоблению, и падению нравов… Такое пережили!.. Нет-нет, далеко зайти может, жить так нельзя… Юрья так жить не будет… Но ведь и Антонина могла бы не жить так… И Ляпунов, и Евдокимиха? Вышло, что не могли… Вот чего я не понял, не могли жить по-иному. И я в том виноват, за Антонину решил, выдал ее замуж за Ефима… — Внутри его что-то сверлило неуемно, надсадно. Он перевел дыхание, но дум не прерывал: — Да, моей душе их брак люб, худо ли, добрые люди одной семьей зажили… Здоровое начало — в нем будущее наше. А оказалось, что здравый смысл — хорошо, а чувство — тайна, волшебство, нам неведомое… И все опрокинуть может… Где выход?! Кто его знает? Кто верно рассудит?.. Одно ясно: не торопи время, солнце всегда в свой назначенный час приходит…»