Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Ну, Ульянушка, не осуди, бог тебя дал в красе и ясности, бог тебя и взял, не затуманив взора. Не думал я, что так скоро отлетит душа твоя. Пожить-то в ласке да охоте нежной не привелось. А хотелось…

И пошел с кладбища прочь, не ожидая, когда могилу засыплют.

Однако родня Ульяны решила все-таки упечь его на каторгу. Кинулись в город Мезень за следователем. Тот скоро приехал, снял дознание. Павел Калистратович от греха не отпирался. Арестовали его, заковали руки-ноги в цепи и в губернский суд повезли. Только недалеко увезли, верст пятнадцать. На первой же переправе через реку, перед деревней Усть-Кымой, на середине, на самой глубине, где вода, как сажа густая, никогда не проглядывается, выбросился он из лодки. Да и канул как камень на дно. Охранники, сколько ни ныряли, так и не выловили.

Лишь на третий день ниже ямы верст за пять нашли его мертвого на песчаной отмели. Привезли в Лышегорье и, уже как прощенного за грех свой, похоронили рядом с могилой Ульяны Петровны.

Вот так со смерти отца и матери началась сиротская жизнь Селивёрста, от этого момента он особо помнил ее и счет годам своим вел.

А воспитывала его Елена Петровна, старшая сестра матери. Была она женщиной доброй, с мягким, уступчивым сердцем, вдовая, бездетная и тепла душевного на любимого племянника не жалела, выходила, вынянчила его. Да долго-то пожить и ей не привелось. Когда Селивёрсту было лет семнадцать, она тяжело занемогла.

— Чувствую я, надежды на жизнь у меня — никакой, — сказала Елена Петровна. — Веди, голубеюшко, хозяйку молодую.

И он вскоре женился, взяв Лиду, младшую дочь Ильи Ануфриевича Поташова.

Вслед за Селивёрстом, где-то тут же сразу, чтобы не отстать от друга, женился и Егор. И взял в жены Татьяну, самую близкую подругу Лиды.

А тетушка похворала-похворала да вскоре после свадьбы племянника и умерла…

Попервости Селивёрст берег Лиду, детей не заводил, думал, еще успеет. Хотели они поначалу пожить в собственное удовольствие, дом новый срубить, а уж тогда и деток растить… Дом рубил он вместе с Егором. Когда поставили один, взялись за другой по соседству, крыльцо в крыльцо — для семьи Егора. Только поставили дома, въехали, обжились, а пожить-то и не успели, как это нередко бывает.

Взяли их в солдаты, на царскую службу. Думали откупиться, да припасу маловато было, чиновник по набору больно много запросил. Кузьма Петрович тот и рядиться не стал, наказал Егору служить. А Селивёрст к отцовой родне сунулся, к тем, кто был посостоятельнее, но помощи не нашел.

Вот и оставил он свою Лиду одну. А у Егора с Татьяной двое детей уже было. Викентий да Ульяша.

Уезжали они на петров день. Тепло, солнце печет, все в цвету, природа в полной радости. А у Селивёрста и Егора вот такая горькая печаль, упавшая ни к часу, ни ко времени.

Из Лышегорья новобранцами уходили трое. Третий был Семен Елуков — погодок и дружок их близкий, тоже сын хозяина многодетного Никиты Петровича.

По обычаю, уж давно сложившемуся в Лышегорье, полдеревни двинулось их провожать. А впереди поп, отец Василий, непременный участник проводов в солдаты. Иногда кто-нибудь из новобранцев ненароком обронит: «Батюшка, да мы же безбожники, ведь сам знаешь, с детских лет в церкви не бывали…»

«А то уж дело ваше, — обязательно ответит он, — не божье. Ему ведомо, что вы творите. Но поскольку идете вы служить Отечеству, мое дело, как его служителя, напутствовать вас. Так веками велось. Отец наш преподобный Сергий Радонежский самого Димитрия Донского с войском и ополченцами благословил Отечеству послужить… С того времени корень ведется. Помните, сыны, о том, и святостью той душу омывайте в час трудный…»

Молодежь уважительно умолкала, внемля словам отца Василия.

На выходе из деревни, на красивом крутолобом пригорке над рекой, откуда дорога устремлялась вниз на луговину, на вольный простор, провожающие останавливались. Обыкновенно здесь, у Аввакумова креста, отец Василий совершал прощальный молебен…

Крест этот был самой большой примечательностью Лышегорья. По преданию, поставлен он был поздней осенью 1667 года, когда протопопа Аввакума с сотоварищами, по приговору суда патриархов, везли в пожизненную пустозерскую ссылку. А на этом пригорке была стоянка ссыльных и сопровождающих их стрельцов. Поскольку время стояло осеннее, позднее, они решили подождать заморозков перед тем как двинуться в безлюдную печорскую тайболу. Ежедневно к Аввакуму приходили со всех окрестных деревень десятки богомольцев, многие из них вели с ним беседы о том, какой им веры держаться…

И уж в последние дни, когда обоз собирался переправляться на печорскую сторону, лышегорские единодумы протопопа на пригорке, на месте стоянки ссыльных, поставили крест. Выбрали здоровую, без червоточинки, двухсотлетнюю лиственницу и во весь ее метровый охват вырубили могучий крест. Аввакум сам и слова им сказал заветные: «Всесвятая троице, боже и содетелю всего мира! Управи ум мой и утверди сердце мое приготовитися на творение добрых дел, да, добрыми делы просвещен буду со всеми избранными твоими. И да подаст ти господь от влаги земныя и от росы небесныя свыше, и множа да умножит в дому твоем всякий красоты и благодати…»

А отделав изящные буквицы по стволу и трем крестовинам, мужики подняли творение и ахнули от торжественно взлетевшего к небу креста. Неописуемая высь их захватила. Отбывая на Печору, Аввакум крест освятил принародно, завещав лышегорцам и всем собравшимся мезенцам хранить и укреплять веру истинную, какова до никониан окаянных всегда жила на Руси святой… «В ней и только в ней спасение душ наших…» — завещал протопоп.

…У Аввакумова креста новобранцы остановились, а с ними весь люд провожавший. Отец Василий отслужил молебен на добрую дорогу и потребную душе мужественную преданность Отечеству, благословил, перекрестил и обнял каждого из солдат, будто на бой их провожал, а не в казарму мирного времени… Бабы заголосили, запричитали, и в этом вселенском горе-расставании новобранцы двинулись по дороге с пригорка, за ними близкая родня, а остальные еще долго смотрели вслед…

Но близкой родни — лешуковых, кузьминых, поташовых и елуковых — тоже набралось немало. Шли они пешком, лугом, по густой росной траве, верст, наверное, шесть. По дороге, не торопясь, терпеливо поджидая, ехали подводы, занаряженные доставить их до ближайшей почтовой станции. Старший брат Егора, Митрофан Кузьмич, обычно большой весельчак и балагур, провожал их с гармошкой, и так он жалобился, так печалился, что вместо него меньшой брат уходит на службу, такие грустно-задушевные песни пел, что сердце холодило.

Но больше всех, конечно, убивались жены — Лида, Татьяна и Афимья, жена Семена. Им ведь тогда по двадцати только-только вышло. И все хороши были. Но особенно Лида, глаза оставишь — до того хороша. Узколицая, белокожая, на подбородке, в самой ложбинке, родимое пятнышко, словно невзначай посаженное, и так оно шло ей. А волосы белые-белые, когда еще выгорят летом на солнце, так белее стариковской седой бороды. Укладывала она их в две косы и под тяжестью их всегда ходила с чуть откинутой головой. И по походке своей степенной особо заметна была. Шла она легко, плавно, мягко, будто плыла по улице. И каждый — что стар, что мал, что мужчина зрелых лет — норовил глянуть на нее, пройти мимо, заговорить, улыбнуться приветливо.