Арсений Ларионов - Лидина гарь

А в согласии с нравом своим тихим и спокойным носила она сшитые самой сарафаны, неброские, цветов скромных, но в покрое свободные, перехваченные в тонкой талии широким шерстяным пояском.

Искусница она была лучшая на всю округу. Шила, ткала, вязала, рисовала. Хотя прежде какая деревенская женщина этим не занималась, учились всякому рукоделью сызмальства. Только лучше Лиды в Лышегорье ни цвет подобрать, ни краски развести, ни рисунок придумать, ни соткать самой тонкой ниткой — никто не мог. Перед престольными праздниками у нее все лышегорские модницы толклись. Этой скажи, этой подскажи, этой покажи…

И естественно, не успел тогда Селивёрст вынести ноги за порог, как парни лышегорские тут же за Лидой роем пошли. Особенно настойчив среди них был Костя — сын богатого лавочника Игнатьева, погодок Селивёрста. Росли они вместе и даже по отцу Селивёрста в родне дальней состояли.

В Лышегорье Костю «пузаном» называли. Едой его пичкали с детства чрезмерно, раскормили. Единственный был, в утеху. Лавочник ничего для любимого сына не жалел и вырастил заносчивым, самолюбивым, гонористым. А перед Лидой какие он только кренделя и коленца не выделывал, да с толку ее не сбил. Жила она спокойно, без особой тревоги за свою невозвратно уходящую молодость и стесненную плоть. Никто ее ни в чем не мог упрекнуть. Так бы и Селивёрста, глядишь, дождалась. Да вольно было судьбе распорядиться по-своему.

Привезли в Лышегорье двух ссыльных, политических — дело это для наших мест было тогда обычное. Года не проходило, чтоб кого-нибудь насильно не поселяли по царскому указу на пять-шесть, а то и на десять лет.

А когда-то, еще во времена Новгородской республики, край наш был приютом для горячих голов — ушкуйников. Людей смелых, сильных, ума незаурядного, мысли огненной и деловитости великой, но не совладавших с боярством новгородским. И применение уму своему и силам недюжинным они искали в пинежских, двинских, онежских и мезенских лесах, расширяя владения Великого Новгорода. Дары щедрые принимались боярством от них охотно, а вольнодумие ушкуйников, хлесткое да дерзкое, терялось в снежных бескрайних лесах и не достигало стен Новгородского Кремля, не мешало боярству, не мутило народ сильным, вольным словом.

Двумя-тремя веками позже московские князья край наш из приюта доблести, мужества и мысли вольной превратили в «остудный» для пылких российских умов.

И потянулись обозы ссыльных через Лышегорье. По нашей улице везли, начиная с протопопа Аввакума, в дальнюю ссылку и других «ослушников» по вере, а потом разинцев, пугачевцев, запорожцев, народовольцев, а уж в позднее время — социалистов, за ними — большевиков неистовых. Сколько их по всей земле северной время коротало, пожалуй, и не счесть.

Но при всем сердечном отношении к «ослушникам» как страдальцам и мученикам народным лышегорцы нередко даже и имен-то их не знали. Между собой в обиходе называли «ссыльными», а чтобы понятно было, о ком речь идет, добавляли, к кому из деревенских на постой определен. Только после Октябрьской революции, когда некоторые из бывших принужденных жильцов мест наших в большие люди вышли, а были, что и во главе государства Советского встали, то они как бы вновь вернулись в жизнь лышегорцев. Но вернулись как свои, как если бы они родились и выросли на Севере, детей своих здесь подняли и добрым словом своим в памяти людской запечатлелись, настолько теперь неотрывной была их жизнь от дел и судеб наших.

Ссыльные чаще всего приезжали в Лышегорье сами, без губернских сопровожатых. И старались подыскать себе жилье на околице, поближе к лесу, полю, охоте. Шли обычно по бедным, стараясь найти хозяев подобрее, поласковее, пообходительнее. Ведь так оно всегда и бывает: бедный идет по бедным, а богатый — по богатым. Так же и с защитниками: где защитнику бедных искать приюта, как не у бедных…

Ну так вот, а эти двое были какие-то особые ссыльные. Их привез сопровожатый и сам выбирал дома для поселения, потому как жить им было предписано врозь. Один из них — русский, высокий, с тихой печалью в глазах, молчаливый, второй — помоложе, грузинец, небольшого роста, подвижный, веселый парень. И оба из Петербурга. Как сказал сопровожатый, «опасные супротивники царю-батюшке».

«Да что же они — на престол метили?» — шутили мужики, умышленно переспрашивая полицейского о грехах их. «Метили не метили, а дело готовили супротив…»

Так вот, того, что постарше был, расквартировали у Лиды. Она не соглашалась. Отец ее, Илья Ануфриевич, ходил на поклон к сопровожатому. Мол, не дело у молодой одинокой хозяйки такой постой держать. Что люди подумают? Всем не объяснишь. Как мог, пытался усовестить представителя власти. Но тот угрожающе объявил, что заселяет именем высочайшего. Против воли такой двинешь ли. Илья Ануфриевич только руками развел да свечку в церкви в тот же вечер поставил, в надежде, чтоб бог дочь его от беды сохранил.

Дом у Лиды был просторный, пятистенный. Селивёрст рубил его на большую семью, хотел, чтобы всем места хватило и со временем с детьми делиться не пришлось. И самую светлую комнату, что всеми окнами выходила на улицу, горницу по-нашему, определили ссыльному.

Через несколько лет, когда ссыльных увезли из деревни, лышегорский поп, отец Василий, как-то признался, что в заселении том, неловком, есть его грех. Ему было велено догляд вести за этими ссыльными, особо внимательный — за старшим из них. А он досмотра такого стыдился. Считал, что не дело тайно промышлять, выглядывать жизнь добрых людей. Но поскольку отказать властям не мог, просил сопровожатого расселить ссыльных так, чтобы у него на виду были, чтобы царский наказ можно было выполнять естественным путем, в повседневных отношениях, в деревенской тесноте, на миру, перед всеми людьми.

А отец Василий жил тогда еще в старом доме напротив Лиды, через улицу, окна в окна с ее горницей. Так дом Селивёрста по этому случаю неожиданно стал самым подходящим.

Постоялец Лиды, Дмитрий Иванович Шенберев, оказался человеком хорошим, покладистым, работящим. Мужские заботы по дому сразу же взял на себя. И скоро отладил все, что без Селивёрста обветшать успело. Был он особо охоч до работ столярных и плотницких. Дерево больше любил вялое, полусухое, любил его обделывать, строгать. Украсил окна наличниками замысловатой гибкой резьбы, совсем не схожей с нашей. Лышегорская резьба обыкновенно выходила крупнее, броско выписывалась кругляшами да округло полными, витыми восьмерками. У Шенберева кругляшей почти не было, а ровные полумесяцы и розочки перемешаны были тонко, хитро и красиво.

Деревенские старики степенно и долго разглядывали наличники, судили-рядили и отнеслись к его мастерству одобрительно, немало подивившись, что столичный барин таким рукодельем владеет в совершенстве.