Александр Зуев - Через сердце

— Сотняшку-то хоть дадите?

— Эво! — засмеялся Брашно. — Больше просите, он богатый купец.

— Позвольте-с! — сказал Маркелий. — Мы можем заплатить вам… даже триста рублей. Вас такая сумма устраивает?

— Да господи! — всплеснула руками старуха. — Коли такая ваша милость — берите, берите!

— Что за милость? — нахмурился Маркелий. — Я считаю — это справедливая цена. Конечно, спекулянты, может быть, заплатили бы вам дороже. Но вы имеете дело с музеем, то есть с государственным учреждением. Вам это понятно?

— Ну как же не понятно, все понимаю. Я ведь не какая-нибудь… Так я пойду и принесу сейчас папку.

— Да уж будьте добры! — сказал Брашно. — И ни слова об этом Егорке… то бишь Егору Иванычу. Даже не вступайте с ним в объяснения. Молчите — и баста. А корзинку оставьте у нас, корзинка не уйдет. Я сам пойду с вами.

Старуха направилась к выходу. Брашно пошел с нею.

В необыкновенном волнении поднялся Маркелий. Заложив руки в карманы, он похаживал по ресторану, не сводя глаз с двери магазина. И облегченно вздохнул: вскоре дубовая дверь магазина открылась и вышла старуха с папкой. Следом за ней шел Брашно. Видимо, весьма довольный успешным ходом дела, он суетился около старухи и даже, заметив в окне Маркелия, проказливо выставил над ее шляпкой два растопыренных пальца — чертовы рожки.

И вот драгоценная папка — в руках Маркелия.

— Грубый какой магазинщик-то, — пожаловалась старуха. — «Забирайте, говорит, свое барахло…»

— То-то, барахло! Откуда ему знать?..

Усевшись за соседний столик, Маркелий торопливо развязал папку. «Плачущая» была на месте. Он прислонил картон к спинке стула и с торжеством оглянулся на приятеля. Долго стояли они молча, в созерцательном восторге. Брашно даже свернул в трубочку ресторанное расписание блюд и нацелился в нее прищуренным глазом, чтобы не видеть ничего другого.

— Да, она! Лапоть-то! Гляди, как вылеплен лапоть, Маркелий! Сейчас пойдет!

— Ну, лапоть! Ты на лик смотри, на лик! Всех скорбящих матерь — вот что! На колени стать не грех. Жемчужина, брат!

Они забыли о владелице папки, а та переводила взгляд с одного на другого и с удивлением ловила сияние их помолодевших глаз. Щеки старухи обиженно обвисли, и зашевелившееся сомнение густо наморщило безбровый лобик.

«Ой, продешевила!.. — явно проступало на ее лице. — Ой, обвели меня, дуру!..»

— Ну что ж, — сказал наконец Маркелий, — давайте рассчитываться, мадам. Вот я уже заготовил расписку, подмахните-ка!

Старуха сидела молча, поджав губы. По-скопидомски что-то про себя подсчитывала. И вдруг скосила на Маркелия азартные глаза:

— Может, сотняшку еще прикинете? Ведь картина-то первый сорт.

— Что вы понимаете! — начиная раздражаться, прикрикнул на нее Маркелий. — Какой первый сорт?..

— Сами сказали. Я ведь не глухая.

Как бы впервые ее видя, Маркелий с любопытством оглядел старуху. Она стояла перед ним тяжелая, раскрасневшаяся, с базарным кошелем в руках. И по злым глазам ее было видно — она готова пойти на скандал. Неужели это тот самый «Отчаянный вертушок» — прелестная девочка с полосатой кошкой на коленях, которую зарисовал когда-то мастер? Знает ли, помнит ли она об этом? Как же вдруг обернулась она грубой и жадной торговкой!

— Хорошо-с! — сказал Маркелий. — Давайте разберемся. По какому праву, собственно, вы торгуетесь с нами за эту картину? Разве написали ее вы? Из миллиона старух выбрали вот эту — единственную — вы? Все эти мазки положила на картон ваша рука? Нет, нет и нет! Ничего вашего тут нет и не было. Одну вашу заслугу я готов признать — вы не выбросили этот картон на помойку. За это мы вам заплатим, и заплатим хорошо. Чего ж вы еще хотите? Нате! И уходите!..

Он сунул в руки старухи отсчитанные деньги.

Конечно, если бы старуха была поумнее, он мог бы развернуть перед ней и другие доводы — они просились на язык. Он мог бы ей сказать, что искусство не может служить предметом купли-продажи. Это не хомуты, не мыло, не гвозди. Искусство принадлежит народу, и народ единственный наследник всех сокровищ, созданных художниками. И если они попадают еще в рыночные каналы, то это только временная уступка мелкобуржуазной стихии и этому скоро придет конец. Когда-нибудь за спекуляцию предметами искусства у нас будут судить и наказывать.

Но Маркелий не высказал всего этого вслух. Он только смерил старуху гневным взглядом и отвернулся:

— Нел-лепый вы человек!

Потом сел к столику и, сердито шевеля усами, проткнул вилкой остывшую сосиску.

Старуха поняла, что больше ей ничего выспорить не удастся. Она кичливо вскинула голову и, прищурившись, оглядела обоих стариков, их потертые пиджачки.

— Еще вы меня будете учить! — закричала она. — Думаете, на дурочку напали… Пропадите вы пропадом, спекулянты бессовестные!

Лавируя между столиками, разгневанная старуха шла к выходу и все громче подымала голос. Хорошо, что ресторан был пуст.

— Только и норовят, как бы нажиться на нашей простоте! Да подавитесь вы этой картиной! Жулики, христопродавцы окаянные. Спекулянты!..

Она вышла на улицу, а Маркелий все еще сидел, мучительно зажимая уши ладонями. Ему казалось, что старуха уже голосит там на всю улицу, размахивая своим кошелем, кричит, что ее обсчитали, ограбили, оскорбили, обесчестили. И, может быть, собирает вокруг сочувственную толпу.

Удрученные музеяне некоторое время сидели молча. Наконец Брашно взялся за бутылку:

— Налить тебе пива?

— Может быть, коньячку позволите? — вкрадчиво спросил кто-то сзади.

Приятели обернулись. Под аркой с графинчиком в руках стоял толстый Егорка. Он, видимо, наблюдал откуда-то со стороны за развитием скандального происшествия и теперь перебрался поближе, чтобы справиться о подробностях.

Маркелий невольно потянул под стол картон с «Плачущей». Но Егорка уже заметил его движение.

— Никак, покупочку сделали? Разрешите глянуть одним глазком. О, да это та самая! Как же так? У старухи купили? Во-он что!..

Егорка потянулся к «Плачущей». И было видно, как наливается кровью его широкий затылок. Он понял, что старики оставили его в дураках.

— Что ж вы полагаете, чья работа?

И тут Маркелий поднялся сам и высоко поднял «Плачущую». Затем раздельно, по слогам произнес знаменитое имя мастера.

Егорку точно пришибло: он дрогнул в плечах и даже как бы сразу понизился в росте. Стоял бессловесный, крепко потирая ладонью побагровевшую шею. Сомневаться не приходилось: старики, сидевшие за столом, считались первейшими знатоками своего дела. Ни разу в жизни не довелось ему выловить хотя бы простенький карандашный набросок мастера. Он даже не сумел бы определить цену такой находки.

— И сколько дали? — спросил сдавшим голосом Егорка, — он привык переводить на рубли все свои приобретения.