Александр Зуев - Через сердце

— Триста, — сказал Брашно.

— Даром! — завопил Егорка на весь ресторан. — Ой, ой, даром! Эх, обштопали вы меня, Маркел Васильевич! Уж так обштопали — слов не найду!.. — Плачевная гримаса застыла на его лице.

— Что ж делать, Егор Иваныч! Не для себя ведь старались, для музея. Тут не грех и объ-е-го-рить вашего брата.

— Оно, конечно, так. Я понимаю, но… Эх, перебежали вы мне дорожку! Не ожидал!..

Все еще потирая рукой затылок, он налил себе коньяку и потянулся с графином через стол:

— Ну, да где наше не пропадало! Так обмоем покупочку-то, Маркел Васильевич? Поздравляю!

— Нет, уж мы своим…

Музеяне переглянулись и торжественно подняли стаканы с пивом.

1960

Ваня достал из чемоданчика дорожную мыльницу, опоясался полотенцем и вышел в кухню.

Был ранний час. Хозяйка хлопотала у печи. На столе пускал клубочки самовар. Пухлые пирожки румянились на блюде. Это от них, должно быть, сладко пахло подгорелой корочкой и мясной начинкой.

Все в кухне было пронизано зеленым светом. Солнце, пробившись сквозь гущу рябин в палисаднике, веселой сеткой мерцало на подоконнике, на лавке, на полосатом половичке. За распахнутым окном близко и тревожно чирикала воробьиха, предупреждая птенцов о какой-то опасности, — видно, в палисадник пробралась кошка.

— Погодите, я долью рукомойку. — Хозяйка зачерпнула ковшиком в ушате и налила воды в медный, ярко начищенный сосуд, висевший в углу у печи.

«Хорошее слово — рукомойка, старинное», — подумал Ваня, ловя уклончивый носик пузатого сосуда, — от ледяной воды у него заломило пальцы.

Он долго плескался и отфыркивался над тазом. От свежей колодезной воды, от утреннего зеленого света, от вкусных запахов, от звучного воробьиного щебета за окном родилось в нем веселое, легкое настроение.

— Сегодня праздник? — спросил он хозяйку, крепко протирая затылок мохнатым полотенцем.

— Большой праздник — Преполовение, — сказала хозяйка.

— Это что же такое — Преполовение?

— Вот уж и не знаю, как вам объяснить, — задумалась хозяйка. — Старики говорят — Преполовение, и я за ними. Надо будет батюшку спросить.

Хозяйка глянула на печь. Умываясь, Ваня видел свесившиеся с печи чьи-то большие ноги в шерстяных носках.

— Что за батюшка? — спросил он.

— Старец один ночует у меня.

И добавила шепотом:

— Бесприходный он.

— Как — бесприходный? — шепотом спросил и Ваня.

— Ну… скитающий…

Хозяйка повернулась к печи и опасливо примолкла, как бы проверяя себя: не сказала ли чего лишнего.

— Приходите чай пить, сами спросите старца, — посоветовала она.

Ваня ушел к себе за перегородку и стал приводить в порядок этюдник. Пересмотрел кисти, пробуя упругую их щетину пальцем. Вытер палитру. Добавил в масленку разбавителя.

Затем перевернул приставленный к стенке картон и как бы нечаянно глянул на вчерашний этюд. В общем, кажись, получается не так уж плохо. Отправная точка выбрана верно. Он долго бродил в монастырской ограде, пока нашел этот тихий закоулок. Крутыми уступами спускалась отсюда к озеру крепостная стена, и мощная угловая башня приходилась как раз по центру. Все уравновешивалось розовым силуэтом этой башни, недаром названной Дивной. И зелень огуречных гряд под ней, и глубокая синева озера, и лиловая дымка лесного заозерья — все это лишь выделяло и подчеркивало ее возвышенную стать, ее тонко рассчитанную узорную кладку. Что за чудо-строители были у нас в старину!..

— «Хлеб наш насущный даждь нам днесь… и остави нам долги наша…»

За перегородкой кто-то громко и внятно читал молитву. Ваня прислушался. Голос был басовитый, с мерным дыханием, со строгой хрипотцой.

Видимо, слез с печки старец. «Пьющий или непьющий?» — шутливо загадал про себя Ваня, прислушиваясь к однообразному гудению. И ответил: «Наверняка!»

Он вышел в кухню. Навстречу ему из-за стола поднялся плечистый, с широкой плешью старик в подряснике, туго перехваченном кожаным поясом. Свежеумытое, еще розовое от холодной воды лицо, с гладко — волосок к волоску — расчесанной сивой бородой показалось Ване симпатичным и по-своему красивым. А в пышных усах, закрученных в полукольцо, было даже что-то франтоватое, лихое.

— Милости прошу разделить компанию. — На Ваню глянули дружелюбно-выжидательные серые глаза.

— С удовольствием.

Ваня сел. Хозяйки не было, он сам налил себе чаю.

— Вы из каких же будете? — помолчав, спросил старец.

— Студент.

— Так-с. И по какой же части?

— Учусь на живописца.

— Такс, понимаю. Сказывала мне об этом хозяйка. — Он все еще продолжал разглядывать Ваню, что-то обдумывая про себя. — И давно этому делу обучаетесь?

— Третий год.

— Хорошее дело. Ну-с, вы не осудите старика? Хозяюшка подсудобила нам тут для праздничка…

Старец пошарил под лавкой и достал четвертинку водки. Он умело поддал ладонью в донышко, вынул пробку и потянулся через стол. Ваня накрыл рукой чашку.

— Не потребляете?

— На этот раз нет. Иду работать.

— Как вам желательно. А я вот грешен. Стар стал, недуги одолевают. Лекарство вроде. Ну, с праздником вас! Не знаю, как величать…

— Да можно просто Ваней.

— Ну а меня Мироном Иванычем. Будем знакомы!..

Придерживая бороду, старец выглотал чашку. Посидел недвижно, как бы прислушиваясь к прохождению обжигающей влаги в желудке, и откусил пол-огурца. Жевал долго, с хрустом, со смаком. Ходили мясистые щеки, двигались уши, вздрагивали нависшие брови.

— Хозяйка сказывала — иконами интересуетесь? — заговорил снова старец.

— Очень даже! — оживился Ваня. — А что?

— Хорошее дело… Редка стала старина, дорого ценится. Но бывает. Знаю я в деревне старушку, есть у нее две древние иконы.

— Не можете ли дать адрес? Я бы съездил.

— Адресок-то? Отчего не дать. Только она за деньги не продаст — из верующих. Что деньги? Деньги тлен, а святыня — она вечная, благословение родительское из рода в род. В магазине не купишь!

— Я знаю, — сказал Ваня, его неожиданно рассердил поучающий тон старца. — Меня интересует не это. Иную икону я не возьму и задаром.

Это было сказано не совсем кстати: старец только что поднес чашку к губам. Брови его удивленно полезли на лоб и глаза вытаращились, — то ли от дерзких слов Вани, то ли от близкого водочного запаха, — на мгновение он приостановился, но тут же запрокинул голову, и в горле его забулькало. Он пристукнул чашкой, поморщился и опять посидел молча, уставя взгляд на скатерть. Видимо не желая обострять разговор, спросил:

— Иконописанием не занимались?

— Писанием икон? Нет, не занимался.

— А поновление иконы сделать могли бы?

— Какое поновление?