Александр Зуев - Через сердце

— Разве снимать запрещено? — спросил Чертик. Лицо его вытянулось, щеки по-бабьи обвисли.

— Нет, не запрещено, — резко сказал Ваня. — Но я не вижу, над чем тут можно хохотать. Это было довольно грустное зрелище. И не забудьте там объяснить, что это ваш мир, а не наш. Ваш, ваш! Вот что я хотел сказать. Переведите ему!..

Не дожидаясь ответа, Ваня зашагал прочь. Он чувствовал, что работа сегодня не пойдет, и повернул к дому.

Ваня вырос неверующим. У него не было бабок, и в детстве его никто не учил молиться. Его не посылали в церковь, и дома, в семье, не пугали ни богом, ни дьяволом. Ни дома, ни в школе никто не рассказывал ему наивных легенд о сотворении мира в семь дней или о рае и аде, ожидающих нас за гробом. Лишь понаслышке знал он и о жизни распятого Христа, который якобы потом воскрес и вознесся на небо.

Смысл религии и христианских мифов стал открываться ему, когда он был уже студентом. Случайно познакомился он с художником, работавшим в одном из столичных музеев. Художник тоже был человеком равнодушным к религии, но он знал толк в иконах и сумел передать Ване свое увлечение древней русской живописью.

Старина уходила безвозвратно, религия на глазах изживала себя, искусство иконописи уже не могло возродиться.

Это поняли денежные любители старины и работавшие на них «жучки» — барышники. Икона стала редким товаром, сбывавшимся из-под полы. За иконой охотились. Русской иконой заинтересовались иностранцы. Уже давно прогремели имена Рублева и Дионисия. Об иконах появились ученые исследования. Теоретики спорили о школах и «пошибах». Открылась новая область искусства.

А народ, как водится, узнавал об этом последним. В народе считали: не годится молиться — годится горшки покрывать. И старые драгоценные доски помаленьку уплывали с деревенских божниц в руки ловких «жучков» и бродивших по базарам дачников.

Старинный русский городок, куда приехал на летнюю практику Ваня, когда-то славился монастырями. Богомольные были места. По деревням здесь еще шныряли собиратели старины, не раз похвалявшиеся среди столичных знатоков редкими находками.

Только посвященные знали цену древних икон. Красота их была скрытой от глаз. Старые деревенские бабки протирали к праздникам святые лики постным маслицем. Маслице желтело и превращалось в лак. Садилась лампадная копоть. Ползали мухи и тараканы. Заезжий богомаз делал грубые поновления. Так под всеми этими наслоениями и сохранилась в первозданной силе древняя живопись — цветение киновари, охр, яри и золота. Только после расчистки открывалась эта красота.

Тонкому делу расчистки икон Ваня научился, работая в мастерской художника при музее.

Теперь, когда он ехал по вызову старца в Тополянку, ему мечталось сделать открытие. А вдруг в самом деле?..

Ехал Ваня на попутном грузовике, рядом с водителем. Водитель, оказывается, в Тополянке бывал и хорошо знал бабку Артемьевну, к которой Ваня ехал в гости. На колхозном маслозаводе она заведовала приемкой молока.

— Правильная старуха, как не знать! — говорил водитель, покручивая баранку. — Молоко к ней возим. Вы не сродственник ей?

— Нет, не сродственник, — смутился Ваня, — советовали мне у нее остановиться, комнату, говорят, сдает.

— Это хорошо, — одобрил водитель, — дома у ней справно, чисто, одна живет. Благожелательная старуха, что говорить!

Ване понравилось такое определение. Он подумал о том, что, если у Артемьевны ему будет хорошо, можно пожить в Тополянке подольше, поработать в деревенской тишине у озера, — кто-то из знакомых хвалил ему здешние места.

И когда водитель остановил машину возле большого дома, Ваня с удовольствием отметил добротность постройки, и обилие цветов в палисаднике, и отменную чистоту крылечка. Он стукнул в кольцо.

В сенях зашаркали шаги, тихий голос сказал: «Черныш, на место!» — и дверь распахнулась. На пороге стояла чистенькая румяная старушка в белом халате и марлевой косынке. Она стояла с руками крест-накрест, пряча под мышками розовые пальцы, точно они у нее зябли. Судя по фигуре, это была крепкая, домовитая хозяйка. Но в темных ее глазах, как сразу заметил Ваня, было что-то робкое, застенчивое, и голос звучал мягко, как у девушки. Он невольно залюбовался здоровым ее румянцем и чистой белизной седин.

— Вы не Артемьевна ли? — спросил он.

— Я самая. А вы не художник ли будете?

— Я самый.

Все это прозвучало кратко и многозначительно, как обмен паролями.

— Проходите! — посторонилась она. — Сени у меня темные, не оступитесь.

Звякнул засов, и Ваня оказался в темноте. Собака толкнулась ему в ноги с угрожающим ворчанием.

— Черныш, я что сказала?

В сенях пахло навозом и сухими березовыми вениками. Когда привыкли глаза, Ваня заметил, что сени ничем не отгорожены от хлева, — у самого помоста стояла большая сытая корова, похрустывая жвачкой.

Артемьевна открыла дверь, они вошли в избу. Ваня огляделся — светло, просторно, чисто. Нетрудно было заметить, что городские вещи первенствовали здесь, оттесняя в углы остатки деревенщины. Большая русская печь с шестком, кочергой и ухватами. Но лавки вынесены, и в простенках гнутые стулья, а над круглым, накрытым клеенкой столом — люстра с висюльками. В углу образа и лампадка с фарфоровым яичком, а на перегородке шишкинские медвежата в багетной рамке и на столике шкатулка радиоприемника, мурлыкавшая тихую музыку.

Да и сама Артемьевна — в хорошо отглаженном халате и белой косынке — была городской по обличью, похожей на порядливую больничную сиделку.

Ваня сказал ей об этом.

— Да, живала я в городе раньше. В кухарках у купцов служила, когда молодая была. Всего навидалась, — добавила она и примолкла, задумавшись о чем-то своем.

«А ведь красива, — подумал Ваня. — Вот так и написать бы ее — с открытыми горстями, спокойно лежащими на коленях. «Отдыхающая труженица».

— А где же старец Мирон Иваныч? — спросил он.

— Утречком в субботу обещал быть. Может, отдохнуть желаете, проходите в комнату, — спохватилась она.

Комнатка Ване понравилась с первого взгляда. Залетевший ветерок высоко поднял тюлевую занавеску, как бы желая показать гостю перспективу деревенской улицы, уходившей вниз, к озеру. Как в раме — она рисовалась перед ним в вечернем свете резко и четко. Сомкнувшиеся над ней в нескольких местах ветви старых тополей делали улицу похожей на сумрачный коридор, в конце которого тепло сияла вечерняя гладь залива.

Ваня сел в креслице у окна и невольно залюбовался.

— У меня тут два лета профессор один на даче жил, — рассказывала Артемьевна. — Так, бывало, все сидит, вот как вы, у этого окошка. Поставит стакан чая на подоконник и сидит, сидит… смотрит, смотрит…