Александр Зуев - Через сердце

Вот это «Благовещение». Крылатый вестник впорхнул в комнату. Он легок и стремителен, как присевший на цветок мотылек. В его неуспокоившихся крыльях и развевающихся одеждах еще витает дуновение ветра. Он радостно протягивает девушке белую лилию. А девушка стоит, веря и не веря. Руки ее боязливо прижаты к груди, и в склоне головы и в тонком стане столько скромного изящества.

Тут мастерство истинного художника, и какое, в конце концов, Ване дело до евангельской легенды, устарелой и забытой? Назовем ее не «Благовещением», а просто «Радостной вестью» или «Первым известием любви» — не все ли равно? Молиться этой иконе он не будет, а не восхищаться ею нельзя. Сколько высокого вкуса в рисунке и в соцветии красок, угадываемых под золотистым слоем олифы! Не оторвешь глаз!..

А это «Положение во гроб». Совсем другая рука — простая, строгая; несомненно, это северных писем икона. И опять подлинный мастер! Сколько драматизма в этой фигуре горестно всплеснувшей руками женщины! А как горько и нежно прильнула мать к мертвому телу сына! И лишь мужские фигуры даны в суровом, сдержанном созерцании этого зрелища. Как все это выразительно и изысканно верно сделано безвестным мастером!..

И опять — какое ему, Ване, дело до благочестивой старой легенды? Разве не трогательна сама по себе эта картина человеческого горя? И разве можно не дивиться этому великолепному расчету в расстановке фигур, в чудесной согласованности всех в едином чувстве? А краски, как выбраны краски!..

Ваня неожиданно почувствовал себя счастливым. Вот это находка так находка! Он уже представлял себе восхищение друзей, — сколько будет расспросов, как ему будут завидовать! А расчистку он сделает сам, не доверит никому.

Снова и снова он брал в руки древние доски и оглядывал со всех сторон. Низкий поклон и вечная благодарность деревенским бабушкам, протиравшим маслицем эти иконы. Под темным слоем олифы горят настоящим жаром старые краски. Когда он бережно снимет эти наслоения веков — засияет древняя живопись, точно сделанная вчера. Вот это будет обновление, которое и не снилось старцу!..

Вечером в доме появилась незнакомая старуха с большой кошелкой. Ваня слышал опять суетливую беготню на чердаке.

Когда он уже собирался ложиться, в дверь стукнула Артемьевна.

— Батюшка вас кличет, — таинственно сообщила она, — пойдемте со мной.

Они вышли в сени. Молчаливый Черныш вертелся у них под ногами в темноте, похлестывая хвостом по коленям.

По приставной лестнице Ваня взобрался на чердак. В густой теплой тьме он пробирался вперед, держась за руку Артемьевны. В щелях крыши искорками проскакивали звезды. Пахло сеном и лежалой пылью.

Они пролезли под вешалами веников и пробрались в угол чердака, где под самую крышу было набито сено.

— Кто со Христом? — послышался старушечий шепот. — Ты, матушка?

Артемьевна легонько кашлянула. Ваня почувствовал, что она нагибает ему голову. За ворот ему посыпались сухие колючки. Ваня зажмурил глаза, нащупывая в сене узкий проход.

Впереди мерцал неясный свет. Откинулся полог, и Ваня оказался в темном закуте, заставленном иконами.

Перед аналоем стоял старец. Поверх подрясника на нем была надета епитрахиль — подобие длинного фартука с крестами и позументами. Старец сосредоточенно зажигал в подсвечнике тонкие свечки. В робком свете огоньков выступали на иконах суровые лики угодников, по-заговорщицки смотревших на Ваню.

Старец оглянулся:

— Прибыла Убиенная. Погляди, мастер, какой надобен ремонт.

Он снял с аналоя икону и подал Ване, посвечивая огоньком.

Это была икона «Умиление», старого письма, но в очень захудалом виде. Липовая доска вся была источена ходами древоточца, она выгнулась от сырости и дала трещины. Уцелели только лики богородицы и прильнувшего к ней младенца. На одеждах грунт вспучился и по местам осыпался, обнаружив холстинковую «паволоку».

— В плохом состоянии икона, — с сожалением сказал Ваня, — надо бы ее в мастерскую.

— Ну-ну, в мастерскую! — проворчал старец, отбирая икону. — Сам не сделаешь?

— Попытаюсь, — подумав, согласился Ваня.

— Так вот, завтра утречком приходи в баню. Заготовь, что для этого потребно. Понял? А теперь иди, — я тут справлю требы.

— Я не помешаю?

— Ну… стой.

Старец осветил свечкой табуретку — на ней стояли шесть кринок с землей, в каждой из них белела записочка.

— Раб божий Семен, — прочитал вслух старец. — Это какой же Семен, не с Городомли?

— Он самый, — сказала Артемьевна.

— Царство небесное. А Марфа чья?

— Шагина, лесникова жена. Параличная.

— Вон что! Когда померла?

— С месяц назад.

Старец развернул требник, перекрестился и начал:

— Благословен бог наш…

— Ами-инь! — откликнулись два голоса.

Глухо звучали в этом тесном закуте тоненький голосок Артемьевны и басок подтягивавшей ей старухи. Они запели заупокойный псалом, быстро и бойко подлаживаясь друг к другу. Видно было, они не первый раз пели за дьячка.

— Упокой, боже, рабов твоих… — старец брал из кринок записки и, поднося свечку, вычитывал имена, — в месте светле, в месте злачне, в месте покойне… иде же вси святии твои упокоеваются…

— Упокой, господи, душу усопших рабов твоих… — тянули старухи.

Старец крестился и сгибался в поклоне, дотягиваясь перстами пола. Черная тень его пробегала по завешенной половиком стенке молельни, ломалась и снова выпрямлялась.

— «…Яко же земля еси и в землю отыдеши…» — читал по требнику старец.

Как во сне доходили до сознания Вани грозные слова о каком-то суде: «…идите от меня, проклятые, в огонь вечный…»

Он посмотрел в насупленные лица старух, и ему стало не по себе от этого пугающего обряда. Как он сюда попал? Зачем?..

Но служба была короткой. Старухи спели «вечную память», и старец стал задувать свечки Он снял епитрахиль, пригладил плешь, убрал с табуретки кринки и присел отдохнуть.

— Видел теперь? — спросил он Ваню. — Вот как требы-то справляю: яко тать в нощи…

— А зачем эти шесть кринок? — поинтересовался Ваня.

Глаза старца блеснули хитрецой, усы раздвинулись в усмешке. Он даже запел какой-то семинарский стих:

— Вот ты и угадай-ка! Да нипочем не угадаешь! Помирают ведь люди-то! И погребают их без отпева. Это как же можно? Неспокойна бывает верующая душа. А кому дано вязать и решить? И вот я, недостойный поп, говорю: возьми в криночку праха земного с могилы, я совершу чин отпевания, а ты рассыпь его на могиле, и успокоится душа твоя. Вот оно как. Вишь, кряду шестерых отпел!

Старец снова усмехнулся, довольный своей выдумкой.