Александр Зуев - Через сердце

В конце дня мы подняли на плечи легкий гроб и двинулись к приготовленной могиле — туда, на пригорок, где шумели молодые сосны.

В воротах тюрьмы за нами пристал молодой краснощекий солдат в синем берете с помпоном. По дороге он грозно щелкал затвором ружья.

Мы шли в полном молчании, бережно прижимая щеки к шершавым доскам гроба.

И тихо стояли над сухой песчаной могилой, когда гроб, плавно покачиваясь на веревках, уходил вниз. Безмолвно бросили мы горсти мерзлого песку, глухо застучавшие о крышку гроба. Там, на жестяной дощечке, были выбиты гвоздем фамилия погибшего товарища и скрещенные серп и молот.

Над нами на полнеба полыхал желтый морозный закат. Перистые полосы косо разметались в нем, предвещая ветер. Далеко под берегом охала и вздыхала под ударами невидимых волн ледяная окалина.

Старый раскрыл евангелие и скинул шапку. И, глядя на него, поспешно смахнул с головы синий берет с помпоном наш часовой.

— Никаких надгробных рыданий, товарищи! — тихо и жестко сказал Старый, не подымая глаз от развернутых страниц. — Над могилой замученного борца мы дадим друг другу несокрушимую клятву. Палачи делают все, чтобы расшатать наш стойкий дух и подавить наши надежды. Некоторые из нас обессилели от голода и страданий и впадают в безразличие. Товарищи, это смерть!..

Старый перевернул страницу и откашлялся.

— Таких надо тормошить, расшевеливать, не давать заснуть. Ведь борьба не окончена и дело наше не погибло. Оно побеждает там, на фронтах, и победит во всем мире. Пускай неистовствуют палачи! Тем крепче должны быть мы. Уже земля горит под их ногами, и в бессильной ярости они набрасываются на нас, своих пленников. Позор палачам! Вечная слава погибшему в борьбе смелому товарищу!..

На этом Старый захлопнул евангелие, а часовой нахлобучил на вихрастую голову свой синий с помпоном берет.

— Реквием! — громко и торжественно сказал Старый.

Протянув друг другу руки, мы окружили могилу и запели:

Мы пели со страстью, кашляя и задыхаясь, устремив бесслезные глаза в желтые просторы неба. Крепко стискивали друг другу руки и пели железными голосами:

Сытое лицо солдата испуганно и благоговейно вытянулось. Он торопливо подхватил ружье и взял на караул.

Он был суеверен, этот глуповатый провансалец. «Пускай, — думал он, — поют молитву бородатому русскому богу — надо стоять навытяжку». Он так и простоял до конца, пока мы пели эту старинную песню русских революционеров.

Когда мы взялись за лопаты, часовой подошел к Старому и сказал:

— Реквием… Бон, бон!

Лицо его было растроганным.

Белые кресты за проволокой вздвоили ряды. И стало им тесно на пригорке. Один за другим сбегали они вниз, широко раскинув руки, и как бы кричали: нас много, нас много!..

Это было похоже на бунт мертвых, и комендант острова однажды приказал спилить все кресты, а могилы сровнять с землей.

Седым осенним утром вышли на пригорок люди.

На море пал туман. В белой тихой мути невидимо плескались волны. Невысокие островные сосны призраками стояли вокруг. Клочья холодного пара цеплялись в сучьях и уплывали мимо. Было глухо и неприютно в этом мире.

Казалось, навсегда погасло солнце и земля освещена негреющим светом каких-то сумрачных светил. Ночь, вечер, утро, — что это было?..

Мягко, беззвучно тяпали на кладбище топоры. Повизгивала, застревая в сыром дереве, пила. Один за другим валились тяжелые кресты.

Часовые, еле видные в тумане, стояли вокруг, зябко съежив плечи.

Люди работали молча.

И вдруг какой-то новый, вольный звук вторгнулся в тишину, и казалось, дрогнуло все вокруг — и туман, и деревья, и люди.

Упали топоры, остановилась пила.

Низко над кладбищем кружил в тумане гусь.

— Га-га-га! — кричал он зовуще-тревожно.

Свист сильных крыльев был слышен близко, над самыми вершинами сосен.

— Га-га-га!

Крик одинокой птицы все отдалялся и утонул в мглистых безднах.

— Все равно погибнет! — печально сказал кто-то.

— Врешь ты! — откликнулся раздраженный голос — Выживет!

— Выживет! — говорили кругом.

Всем хотелось верить, что эта сильная птица должна побороть туман, море, лесные просторы, страх одиночества. Она найдет свой путь, птице открыты все дороги.

— Погибнет! — сурово сказал матрос Шумков. — Раз отбился от стада… своих не найдет, а в чужое не примут. Заклюют! Так всегда бывает!..

Это было сказано угрюмо-непреложно.

Досадливо повизгивая, снова пошла пила, затюкали топоры. Молча думали все над сказанными словами.

«Так всегда бывает»… Это верно. Вот когда бежали с острова трое матросов, — что вышло? Всех их выловили поодиночке, все погибли…

Надо иначе, надо всех поднять. Как?

Вокруг билось свирепое море. Там, в тумане, лежал берег матерой земли, безлюдные леса, болота. За ними красный фронт, свои. Но охрана сильна, у нее пулеметы. Арестанты же голодны, босы, раздеты, безоружны. И сколько больных, ослабших духом…

К Шумкову подошел комиссар Праскутин. Он поставил пилу и огляделся: никого поблизости не было.

— Сегодня или никогда! — сказал Праскутин. — Сейчас я узнал: на южный конец пристали четыре лодки, мужики приехали сети ставить…

— Я согласен, — сказал Шумков.

Подняв плечи, к ним шел часовой. Они взялись за пилу и стали спиливать крест.

— В конце работы, — тихо говорил Праскутин, — как зазвонят в колокол, я обезоруживаю одного часового, ты другого. Надо сделать без шуму…

— Есть! — кивнул Шумков. Праскутин взял пилу и пошел дальше.

«Лучше смерть», — думал Шумков, сваливая наземь крест. И перешел на новое место, поближе к часовому.

Когда зазвонили в колокол, Шумков закинул на плечо лопату и пошел к воротам. Часовой равнодушно смотрел на него, посасывая сигарету. Поравнявшись с ним, Шумков уронил лопату и, нагнувшись, схватился за винтовку. И тут же ударил часового головой в живот. Тот свалился, высоко задрав ноги.

— Молчи! — грозно сказал Шумков и наступил ему на грудь.

Винтовка была в его руках.

Праскутин бежал к нему, потрясая наганом.

— Есть две винтовки и вот… Скорей идем в барак! Ребята, стерегите часовых, бери топоры! Сейчас освободим всех!..

Закинув на плечо в груде лопат винтовки, они пошли к бараку. Со всех сторон тянулись к воротам арестанты, никто еще не догадывался о происшедшем.

В воротах стоял часовой. Молча шевеля губами, он пересчитывал идущих с работы. Праскутин направил ему в грудь револьвер и молча отобрал винтовку. Оторопевший часовой сел на ящик и закрыл лицо руками.