Александр Зуев - Через сердце

Праскутин вбежал в барак. Там в эту пору шла обычная дележка галет.

— Кому? Кому? Кому?.. — выкрикивали во всех углах. И, сбившись тесными толпами, стояли вокруг арестанты.

— Свобода, товарищи! — закричал Праскутин. — Выходи все, свобода!..

Его не услышали.

Он выхватил наган и выстрелил в потолок.

Смолкли голоса. Праскутин видел со всех сторон растерянные лица.

— Что? В чем дело? — спрашивали его.

— Свобода, говорю я! — в ярости затопал ногами Праскутин. — Выходи все! Коммунисты, за мной!..

Черная толпа ринулась к дверям, застревая в узком проходе.

За стенами барака послышались хлопки выстрелов.

— А-а-а! — тонко завизжал кто-то на верхних нарах, забившись в припадке.

Кто-то поспешно уползал под нары.

— Трус! Куда?! — злобно пинал Праскутин утягивавшиеся ноги в веревочных лаптях.

И выбежал из барака.

На голом плацу залегли цепи. В мглистых сумерках вспыхивали редкие огоньки трех винтовок. За проволокой в кустах рассыпалась цепь охранников. Там трещали частые выстрелы.

Праскутин лег в цепь и поднял наган. Он отсчитывал каждый выстрел: последнюю пулю надо было оставить ка худой случай — про себя.

— Вперед! За мной!..

И в этот момент из окна солдатского барака трелью рассыпался пулемет. Несколько человек из поднятой цепи упали.

— Отступать за барак! — скомандовал Праскутин.

Там уже набрасывали на проволочные ряды доски и бревна, карабкались по ним и убегали в кусты.

— На южный конец! К лодкам! — кричал вдогонку Праскутин.

И тут он столкнулся с Шумковым.

— Патроны все! — сказал тот и, вынув затвор, со злостью отбросил в сторону ненужную винтовку.

Они последними перебрались через проволоку. В ее колючих тенетах раскачивался чей-то запутавшийся труп. Вслед им засвистели пули.

— Скорей, скорей! — торопил Праскутин.

Держась за руки, бежали они, и ветер свистел в их ушах, как бы под взмахами сильных крыльев.

Две лодки уже отчалили от берега. Переполненные беглецами, они низко сидели в воде.

— Ты садись в эту, — сказал Шумков, — я обожду. Может, отстал кто из товарищей.

Третья лодка отплыла, грузно ныряя в волнах.

В четвертую сел Шумков. И только когда захлопали в камышах выстрелы и снова запели над головой пули, оттолкнулась от берега последняя лодка.

— Не держись в куче! — зычно кричал Шумков. — Розно плыви!..

Лодки утонули в тумане.

Побег удался. Беглецы благополучно пристали к пустынному берегу и скрылись в заросших можжевелом песчаных буграх. Брошенная лодка одиноко качалась на волнах.

Шумков сказал:

— Ничего, найдем дорогу.

И все ему поверили.

Шумков пошел впереди. За ним цепочкой вытянулись остальные.

Темная чаща поглотила беглецов. Осенняя холодная тяга веяла над лесными верхами. Седые ели важно качали вершинами. Покоен был голос великого леса.

Долго шли молча. И вдруг, остановившись, Шумков оглядел радостными глазами высокие вершины. Грудь его дышала жадно, глубоко.

— Свобода, товарищи! — крикнул он шепотом.

Он широко раскинул руки и упал, забирая в охапку косматые веретья ели. Лежал покорно и долго в ногах у дерева, пряча лицо в зеленом мягком мшанике.

Все селя вокруг, тихо слушая вековечный шум лесных дебрей.

Только Еремин остался стоять. Он стоял на одной ноге, обняв рукой гладкий ствол ели. Губы его дрожали.

— Больно, — первый раз сказал Еремин.

Ему помогли сесть. Он развязал шнурок и, сняв башмак, вылил из него кровь. Ногу ощупали со всех сторон. Кость была цела, пуля засела в мякоти.

— Заживет! — говорили все Еремину.

Рану обложили прохладным чистым мохом и завязали.

— Больно, — повторил Еремин, вздыхая.

Голос его дрогнул.

— Не оставляйте меня, товарищи!

— Ну, полно, друг! Никогда этого не будет!

Его взяли под руки. Припадая на раненую ногу, он шел и тихо стонал.

Шумков продвигался вперед. Он раздвигал ветви руками, зорко оглядывался по сторонам и подолгу слушал. Лес густел. Тяжелые лапы елей обвисли к самой земле. Серо-зеленые космы мягко и тепло касались лица. Ноги скользили по гладкому настилу из сухих игл.

Еремин первый заговорил об отдыхе.

— Подержись, друг! — уговаривали его. — Вот отойдем еще малость, а там и привал.

— Трудно мне, больно.

— Самую малость, друг!

И шли опять, бережно придерживая слабевшего товарища.

Путь был труден. Спустились в глубокую лесную падь. Стало сыро, темно вокруг. Часто приходилось перелезать через заросшие мохом гнилухи. Ноги проваливались в трухлявую нутровину. Запахи тления, как из потревоженного гроба, обдавали идущих. И острым ладанным духом примятого ногами багульника отдавала падь.

Еремин, стиснув зубы, чуть слышно стонал. Руки его тяжело лежали на плечах товарищей. Трое — они шли последними, тревожно поглядывая, как бы не отстать.

И когда все вышли из пади на лесную гору, Шумков влез на высокую ель и долго стоял на вершине, оглядывая лесные увалы. Далеко, докуда видит глаз, на все стороны темнел лес. Над головой, чуть приметные, искрились звезды. Тишина отдавала звоном в ушах.

«Ушли!» — облегченно подумал Шумков.

И, спустившись, объявил привал на ночлег. Огня в эту ночь не зажигали. Выставили на все стороны слухачей. Нагребли сухого валежника, надрали моху, сготовили общую постель. Сверху укрылись толстым слоем смолистого хвороста.

Ночь прошла тревожно. Еремин часто стонал и вскрикивал во сне. Он садился, разгребая одеяло из хвороста, и зычно кричал:

— Слева по наступающему противнику — часто, начинай!

Испуганные слухачи сбегались на крик, трясли его за плечи. Еремин приходил в себя, долго отдувался и молча валился в хворост.

Шумков проснулся перед рассветом. Он снова влез на высокую ель и долго смотрел на звездный ход. Большая Медведица близко горела зеленым пламенем. Небо медленно светлело по краю. Шумков наметил дальнейший путь вдоль лесной гряды и спустился вниз, чтобы разбудить товарищей.

— Посмотри Еремина, — сказали ему.

Еремин сидел, бережно, как ребенка, держа в руках белую разутую ногу. В сумраке было видно, что нога кругло опухла. Шумков потрогал горячий лоб Еремина и сказал:

— Прядется, друг, взять тебя на носилки.

Наскоро смастерили носилки, связав корнями и обложив хворостом две жердинки. Еремин улегся на них, и беглецы двинулись дальше. Шли тихо, часто сменяясь у носилок. Еремин стонал и все просил пить. Набрав горсть брусники, кто-нибудь высыпал на ходу ему в рот. Еремин, сморщившись, стискивал зубы и умолкал на время.

Носилки были тесны и непрочны. Больной ворочался в них, проваливаясь локтями, и все просил остановиться. При толчках он вскрикивал и подымал голову. Колючие ветки хлестали его по глазам. Еремин яростно ругался.