Галина Демыкина - Просторный человек

— А вы не считаете, что именно такая энергическая сила погубит мир?

— Я в этом не сомневаюсь. — И Анна Сергеевна улыбнулась. — Вот только еще не додумала, что было бы с миром без нее.

— Что-нибудь вроде дельфиньего царства, — мягко подсказал Вадим. — Помните, Чапек попытался представить себе такое в «Войне с саламандрами»?

Варвара Федоровна метнула в его сторону недовольный взгляд.

— Знаешь, друг мой, про все уже кто-нибудь думал. И все же мы решаем всякий раз для себя. А нахватанность — это, это… замена мышления, банальность подхода.

— Благодарю вас, маменька, — поклонился он комически и примирительно. — Я очень рассчитывал, что вам удастся осрамить меня перед Анной Сергеевной.

«Вот мы и прорепетировали, — подумал он. — Анна Сергеевна хоть может зубки показать. Аську же о н а уничтожила бы!»

У порога Вадим на лишнюю секунду задержал руку женщины в своей теплой руке:

— Помните, у Блока:

Об этом, кажется, мы сегодня и говорили.

И тут впервые она подумала, что, может, его доброта была направлена именно к ней. В этом горьком и эфемерном мире его ненормальной матушки разве он не хочет участия, доброты, нормы? Разве не готов сам делать такие же подарки?!

Тепло, переданное из руки в руку, скоро истаяло. И опять задержала дыхание тоска.

О сила сильных и правда правых! Я была блистательно права в своем гневе на этого человека (это уже о Поликарпыче), с его осторожностью, зависимостью, была великолепно сильна! Ну и что? Много ли радости это принесло? А зато горя!..

Статья по молекулярной биологии хорошо удалась и укрепила положение женщины в газете. (Так бывает с новичками: первый забег — и вдруг рекорд, первый раз в лес за грибами — и вдруг больше всех! А потом успех может не повториться.) Встреча с Вадимом ушла в давно прошедшее, и теперь даже как-то странно было, что говорили так по душам. Было ли вообще? И единственным, пожалуй, аргументом осталась книжка о третьем глазе, напечатанная на машинке, — о возможности видеть еще что-то, кроме того, что показывает тебе реальность. А реальность показывала начинавший запыляться город, тускловатые окна в редакции, множество суеты по каждому поводу и полное ее, то есть Анны Сергеевны, неумение сосредоточиться на чем-нибудь, кроме своей утраты.

Хотя были отвлекающие моменты — новые люди, как, впрочем, и знакомые (газета-то все та же); например, раздобревший Коля Птичкин, к которому она кинулась, будто они родные, а он оказался двоюродным. То есть он, конечно, улыбнулся и руки развел для объятий, но в них, в этих объятиях, не произошло некоего феномена сердечности, когда люди, вовсе и не думавшие за минуту до этого друг о друге, вдруг на мгновение приникнут, — и вот уж опять они поврозь, могут разбежаться по срочным своим делам. Но что-то упрочилось, закрепилось.

А газета… Что ж, в газете, как и прежде, занимаются совершенно разными проблемами. Много скучного достается и Анне Сергеевне. Ей приходится даже редактировать. И она, откинув на спину углы нарядной косынки, сидит, согнувшись над столом… Короткий перерыв в разговорах, обсуждениях газетных и домашних дел, затишье после бурно примеряемых туфель, купленных кем-то по случаю. Женщина уходит в болотистые дебри слов:

«Расширяется практика издания художественной литературы с целевым назначением для библиотек. В условиях «книжного голода» библиотеки приобретают особое значение. Тем важнее разрешить различные проблемы библиотечного дела…» Какие проблемы? Поискала глазами: нет. Просто «различные».

А л л о! Г о в о р и т — т о с к а!

«…Летом минувшего года коллегия Госкомиздата приняла решение, в котором разработаны на ближайшие годы именно такие меры». (Какие? Поискала — «такие», и все.)

Алло, алло, говорит — тоска! Услышь меня, чужой человек, выйди из скорлупы. Услышь меня и не меня. Вот этого дедушку. И собаку Чигитку, которой всего два года и три месяца, а ей уже хочется выезжать, нравиться, хохотать, запрокинув голову. Ее же привязали к дому, — если можно так выразиться, к конуре.

И меня услышь.

«…К сожалению, отдельные читательские суждения и выводы возникают на почве неосведомленности и весьма субъективных представлений»… [6] Это цитата из газеты, никаких фантазий. (Какие суждения и выводы? — Отдельные. Каких представлений? — Субъективных. На почве неосведомленности. В чем?)

Впрочем, нет, не услышь. Не надо. Я не приму твоего чужого участья к Чигитке, даже к дедушке этому замызганному. Я окидываю взглядом пройденные пути, и мне уже кажется, что

лучше не впадать в дружбы, а то потом обиды;

лучше по возможности не ходить в гости, а то потом пусто;

хорошо бы никогда не влюбляться из-за хлопотности и тяжести проникновения сквозь душевную оболочку другого человека.

— Анна Сергеевна, вас к телефону.

Это ведь глупо, когда лицо заливается краской, верно?

Она встает по возможности медленно, даже делает вид, будто дочитывает о «весьма субъективных представлениях», которые возникают на почве… на почве, на которой ничто не способно произрасти, и внимание задержаться — тоже. Но мысленно-то она бежит, мчится сломя голову, которая (голова) забита гордыми фразами: «Я устаю, мне некогда». Или лучше так: «Прости, дорогой, но у меня сейчас столько работы»… Голос ее, устремленный в трубку, звучит чрезвычайно независимо:

— Да, слушаю.

— Анечка! Алло! Едва нашла вас. Это Таня.

— Кто? — О, как постыдно осел голос!

— Татьяна Всеволодовна. Анечка, скажите, что с Асей?

— А что?

— Дома она не подходит к телефону, с работы ее почему-то уводит супруг, и я не решаюсь приблизиться. Такой, знаете, круг отчуждения… Может, заболела?

— …Я давно не видела…

— Надо бы повидать.

— Но как?

— Давайте что-нибудь придумаем. Заходите ко мне. Как будете свободны, заходите, я сижу в мастерской — это единственное время года, когда там не превращаешься в кусок льда.

И Анна Сергеевна вдруг обрадовалась: увижу картины, буду не одна.

— Да, да! — прокричала в трубку. — Конечно. С большой охотой!

— Когда?

— Завтра.

— Жду.

И все. Оживление прошло.

В н и м а н и е, в н и м а н и е! Г о в о р и т т о с к а!

…Теперь только пережить, переходить, перебыть дни тоски. О правота, какая в тебе насущность?! Если бы любили за правоту!

Татьяна Всеволодовна жила довольно близко по московским масштабам — в пяти остановках метро. Анна Сергеевна прошла мимо знакомого полуподвального (даже заглянула в окно: там клубились «гномы малых дел») и оказалась в другом узком дворе, где стоял памятный ей стариков домишко — на снос. Кусты отцветших вишен закрывали окна квартиры. И вдруг на крыльце появился он сам, Александр Афанасьевич — в старом пальтеце, наскоро наброшенном на плечи.