Габиден Мустафин - Избранное. Романы

Из юрты Аубакира вышел силач Джусипбек с кумганом в руках. Он совершил омовение и один прочитал молитву. День жаркий, но силач накинул на себя купи, на голову — старый лисий тымак, обулся в рваные сапоги. Тесемки его рубахи не завязаны, и на открытой груди видны густые волосы. Движения Джусипбека вялы, он с похмелья, шагает лениво, зевает во весь рот. Кто не знает, не скажет по внешнему виду, что перед ним известный борец, неоднократно бравший большие призы на многих поминках. Он среднего роста, худощав, с хорошо развитыми мышцами, но по характеру беззащитный, беспечный. Сегодня утром он напился кумыса в байской юрте, да там же и уснул за дастарханом. Проснулся только теперь, помолился и направился к Аубакиру.

— Эй, Аубакир! — крикнул силач, подходя и расчесывая редкую бороду. — Скот держат для души, но душа твоя не только для скота. Ты совсем не знаешь покоя.

Аубакир не отозвался, огляделся. Возле костра был глубокий колодец. Бай подмигнул Ирисмагамбету и негромко сказал: «Обхвати его сзади и сбрось в колодец». Тот сразу подбежал и ухватился за борца сзади. Вялый Джусипбек молниеносным движением бросил его через себя. Ирисмагамбет упал на голову, перевернулся и растянулся, подняв облачко пыли.

Раздались восхищенные возгласы:

— Ба-ба! Сила еще не изменила старине!

Джусипбек обиделся:

— Дурак! Аубакир мне ровесник, может пошутить. Но ты не ровесник мне, сопляк! Науськали тебя, а ты бросаешься как щенок!

Ирисмагамбет, извиняясь, протянул руки Джусипбеку и упал к его ногам. Аубакир повел почтенных к себе на обед…

Унылый Сарыбала во время шумного таврения сидел в тени юрты и слушал разговор Мустафы с Хадишой. Отец только что виделся с Аубакиром и вернулся от него с обидой.

Сарыбале очень хочется потереться в толпе, там же, где его тесть, но нельзя.

Юноши в аулах взрослеют рано. Иногда еще молоко на губах не обсохло, а он уже осведомлен о всех добрых и плохих поступках взрослых. Да к тому же взрослые от детей не прячутся. В последнее время Сарыбала стал меньше играть и все больше задумываться. Разговор отца с матерью навел его на невеселые размышления. Хаджи говорил:

— «Обстановка сейчас что ни день, то новая, — сказал я Аубакиру. — И болезнь, и смерть подступают все ближе. Давай поженим детей». А он в ответ: «Не надоедай мне, дочь еще молода?» В прошлом году сказал то же самое! Как это молода?! Женщина в двенадцать лет уже созревает для материнства. Мальчик в четырнадцать лет уже хозяин юрты. Ты вышла за меня замуж, когда тебе не было и четырнадцати. Его дочери уже пятнадцатый год, а нашему сыну — шестнадцать.

— Аубакир не отдаст дочь, — проговорила Хадиша. — Бай относится к нам пренебрежительно, а его жены задирают нос. Если молодухи забыли свое прошлое, то старуха не должна забывать одинокую черную юрту и свою единственную кобылицу. До сих пор она не проявила никакого родственного чувства, не угостила своего зятя грудинкой, как положено по обычаю, и даже на рубаху не подарила. Если увидит зятя, то с издевкой: «Еще и прячется, дурак, зятем, наверное, думает стать». И показывает ему вслед кукиш. Пусть бог накажет старую ведьму за то, что она издевается над моим сыном. Когда к ним приезжают богатые сваты, они закалывают жеребенка, а если ты к ним зайдешь — нехотя подадут чашку кумыса. Не похоже, что они желают породниться с нами!

— Но ведь наши дети наречены, Аубакир обязан отдать свою дочь.

— Аубакир сейчас даже бога не боится, не только тебя. Бай Турсун из рода адамбай, владелец семи тысяч лошадей, сватает дочь Аубакира. Разве он выдаст ее за нашего сына в таком случае?

— Если Аубакир не боится бога, то побоится народа. «Народ страшит, глубина топит». Мы хоть и бедняки, но за нас весь род елибай. За нашу честь поднимутся не только роды бегайдар и мурат, но и весь Алтай.

— Они почти все работают у Аубакира: кто конюхом, кто табунщиком, кто поваром, кто посыльным.

— Все равно они не забыли заветы предков. Все знают, что тяжба из-за невесты доводит даже до кровопролития. Если Аубакир откажет нам, это заденет честь не только нашей близкой родни, но и всего рода. Аубакир не дурак, чтобы лезть на рожон.

— Он хитрец, открыто не откажется, но в один прекрасный день объявит: «Дочь сама убежала». Что ему сделаешь?!

Сарыбале становится не по себе. Если у него отнимут невесту, с каким лицом он появится перед людьми? Сарыбала вскочил и пошел прочь от юрты. Щеки его пылали от гнева. «Как может один узбек не считаться с мнением целого рода? А что, если сесть мне на белого коня, вооружиться дубиной и среди бела дня сделать налет на их аул? Но кто допустит, как пойдешь против пули, солдат и власти? Все защищают Аубакира! Может быть, ночью тайком зарезать Аубакира? Или, как Дубровский, сжечь весь его аул? Ведь Мекеш и Хамен прожили в бегах немалую жизнь. Лучше быть бездомным бродягой, чем терпеть унижения».

С этими мыслями Сарыбала уходил от аула все дальше и дальше. В кармане у него лежал сложенный вчетверо носовой платочек с вышивкой по углам и с надписью «Батима». Батима — невеста Сарыбалы. Несколько дней назад, когда старая Биби уехала к замужней дочери, он встретился с Батимой в юрте молодухи Назым — жены среднего брата Аубакира, скромного и чуть бестолкового Мухая. Назым доводилась Сарыбале близкой родственницей и питала к юноше дружеские чувства. Не только одна Назым, но и все бедные родственники Биби, даже их соседи и батраки, относились к Сарыбале сочувственно. Родня влияла на юную Батиму сильнее, чем отец, потому что отец с двумя женами и младшим братом Мухаммедием жили в Спасске, а Батима — в ауле.

Несмотря на то что последний год жених и невеста жили рядом, впервые они увидели друг друга в юрте Назым. Бабушка была очень строга, сварлива, а молодые слишком нерешительны и застенчивы. И вот наконец они увиделись и долго не могли заговорить. Их бросало то в жар, то в холод, щеки залились румянцем. Сидя боком друг к другу и опустив глаза, они ковыряли землю перед собой. Обоим казалось, что сейчас легче разрубить железную решетку, чем избавиться от смущения. Назым смотрела на них, смотрела, взяла их за руки, положила руки друг другу на плечи и вышла. Но как только она вышла, руки жениха и невесты беспомощно опустились. Наблюдавшая за ними в щелочку Назым вернулась и отчитала:

— Даже ягненок, только что появившийся на свет, уже пытается встать на ноги. Неужели вы хуже ягнят? Вы, наверно, при свете стесняетесь? Тогда я его погашу.

Потушив лампу, Назым снова удалилась и, прижавшись к юрте, стала подслушивать. В юрте по-прежнему царило молчание. Ночь стояла лунная, маленькая юрта белела, тундик был закрыт. В тихом жилье два невинных сердца продолжали взволнованно колотиться, но жених и невеста даже не осмеливались коснуться друг друга и не открывали рта, будто боялись, что от их горячего дыхания вспыхнет пожар и они сгорят. Назым надоело без толку подслушивать, и она вернулась в юрту.