Александр Шевченко - Всюду жизнь

Он никуда отсюда не пойдет. Будет лежать на сырой, холодной земле, пока не умрет.

Что он передумал и перечувствовал в эту ночь, как пережил страшную душевную катастрофу — не помнит. Временами сознание его мутилось, он впадал в забытье, но потом ночной холод снова пробуждал его к жизни.

Когда над вершинами сосен небо посерело, он ползком стал искать воду, чтобы залить палящий жар в груди. Напился из мочажины коричневой торфянистой воды и снова без сил повалился на землю.

Поднялось над горами солнце. Хоть и нежаркое было тусклое осеннее солнце, а пригревало, и, разморенный его теплом, мальчик задремал, чутко прислушиваясь к лесному шуму. Какие-то необычные звуки его насторожили. Приподнялся. Доносились далекие человеческие голоса. Кричали сразу в нескольких местах.

«Меня ищут!» — догадался мальчик.

Он знал, как ищут заблудившихся в тайге детей — на его памяти был не один такой случай. Группы людей идут цепью и в разных направлениях прочесывают тайгу, перекликаясь между собой.

Вскочил на ноги и быстро пошел в глубь тайги, удаляясь от голосов. «Не поймать вам меня! Уйду от всех, буду один жить в тайге. А вырасту — всем отплачу!» — с ожесточением и мстительной радостью думал он. Голоса постепенно слабели в отдалении, и, когда совсем перестали быть слышными, он замедлил шаг.

Погоня была далеко, он успокоился. Почувствовал голод, стал жевать черемшу — таежный лук, уже созревшую красную бруснику и черные с сизо-голубым налетом ягоды голубицы, рассыпанные на розово-багряных кустах.

Чем выше поднималось солнце, тем больше появлялось мошкары. Он яростно отбивался от нее ветками, но ее было так много, что не мог справиться с нею, и скоро лицо, руки и ноги стали невыносимо зудеть от укусов. Вспомнил рассказы о том, как от гнуса погибали в тайге люди, и испугался. Это было страшнее смерти от голода. Представил себя умирающим, сплошь облепленным отвратительным комарьем, и никого не было рядом, кто бы помог, и никто не узнает, где останутся лежать его обглоданные добела кости. Ему стало жаль себя, и он заплакал, соленые слезы потекли по распухшему, исхлестанному ветками лицу.

Сквозь заплывшие веки увидел речку. У воды вместе с мошкой на него набросились гудящие тучи паутов — от их жал вздувались красные болезненные волдыри. А у него не было даже кепки на голове — когда убегал из дому, было не до нее. Попробовал воду — ледяная. Даже летом вода в реках холодная, а сейчас сентябрь.

Умылся в реке, сполоснул иссеченные кнутом ноги, боль утихла. Снял майку, которая была надета под курткой. Обвязал голову и лицо, оставив узкую щель для глаз. Теперь незащищенными были только руки и ноги, отбиваться от мошкары и паутов стало легче.

Постоял на берегу, раздумывая, куда идти дальше. Перебираться через реку не решился: течение сильное, а дна не видно. Да и жутко идти туда: бабушка Евдокея говорила, что за рекой, в непролазных, сумрачных урманах и гибельных ма́рях, хозяйничают лешие, упыри и всякие лесные да болотные чудища. Решил идти вдоль берега — наверное, это речка Говоруха, она приведет к Студеной. А там доберется до пристани, ночью прокрадется на пароход, спрячется в трюме — он маленький, много места не надо, в любую щель между бочками или ящиками втиснется, и не увидишь его — и уплывет в какой-нибудь большой город, где его никто не найдет.

Медленно шел берегом реки, преодолевая завалы и топкие места, и к вечеру набрел на заимку — охотничью избу. Долго стоял в отдалении, укрывшись за кустами ольхи и наблюдая, нет ли людей на заимке. Подкрался к ней и заглянул в окно: внутри никого не было. С трудом открыл тяжелую, пронзительно завизжавшую дверь. Видно, с прошлой зимы сюда люди не заходили. Обшарил полки, нашел несколько ржаных сухарей, пшено, соль и спички, по таежному закону оставленные охотниками. С этими продуктами можно добраться до пристани! Разводить огонь в печке не решился, чтобы по дыму из трубы его не обнаружили, а стал грызть окаменевшие сухари, размачивая их в воде. От еды стало клонить ко сну, и он, заперев дверь на крючок и положив под голову ржавый нож, уснул на топчане, покрытом каким-то тряпьем.

Разбудило его солнце, заглянувшее в окно избушки. Испуганно подхватился, выбежал в тайгу и огляделся, нет ли поблизости людей.

Нет, он был один. По стволу засохшей сосны стучал дятел с красной шапочкой на затылке. Посторонних звуков не слышно. Ночной заморозок осыпал стволы сосен, брусничник, кусты багульника белым сахаристым инеем. Долина Говорухи затоплена густым синеватым туманом, из которого на том берегу поднимались освещенные солнцем величественные кроны сосен, а снизу доносилось невнятное бормотанье бегущей по камням невидимой в тумане реки. Свежий, напористый ветер-полуночник нес над землей глухой, тревожный шум осенней тайги, и Федя завороженно вслушивался в такой знакомый, но не до конца понятный и таинственный многоголосый хор деревьев. Шум тайги вошел в него и вызвал в нем ответное чувство печали, сожаления и еще чего-то волнующего и трогательного, что он не мог выразить словами. Стало горько оттого, что люди заставляют его покидать родные места, эту реку, тайгу, где ему дорого каждое дерево. Смотри, думал он, сколько разных растений, насекомых, зверей и птиц живет в тайге, а она спокойна, величава и прекрасна. Почему же, почему, спрашивал он, среди этой мирной, доброй природы встречаются плохие люди?

Он вернулся в избу, дровами, заготовленными жившими на заимке охотниками, разживил сложенную из камней печку — дыма он уже не боялся, так как уходил из избы навсегда. Сварил в котелке пшена и поел. Забрал остатки продуктов, обернул израненные ноги тряпками и тронулся в сторону Студеной, которая текла там, где восходило солнце.

Пройдя совсем немного, сильно вспотел и почувствовал слабость и ломоту во всем теле. Подумал, что это от усталости и голода, и пошел дальше. Силы уходили из него с каждым шагом, тело охватил жар, голова кружилась, перед глазами мелькали огненные пятна. Он не понимал, что происходит с ним, и торопился поскорее добраться до пристани. Наверное, заболел, а там, среди людей, болезнь не страшна. Все чаще приходилось останавливаться, чтобы отдохнуть и набраться сил. Но подниматься и снова идти с каждым разом становилось все труднее.

Сидя на мшистой кочке, сквозь звон в ушах услышал отдаленный голос, будто кто-то аукался. Но на зов отклика не было, значит, человек тот один. Кого же он зовет?

Федя пошел на звук и скоро различил протяжный, замирающий среди деревьев женский голос:

— Ау-у-у! Ау-у-у-шеньки!

Он вздрогнул: ему показалось, что женщина произнесла его имя. Если это мать, не выйдет к ней. Раздвинул скрывавшие его кусты черемушника и увидел то появляющуюся, то исчезающую между сосен одинокую женскую фигуру. Затаился: кто же это? На мать непохожа… Идет с корзиной, опираясь на палку, наклоняется, видно, грибы подбирает. Вот женщина остановилась, подняла голову, огляделась окрест и, приложив ладонь ко рту, произнесла: