Александр Шевченко - Всюду жизнь

— Запаздывает карбаз. Эдак сегодня и не разговеешься.

Прибыл баркас к вечеру. Григорий с приятелями переносили товар на телегу и везли в магазин, где его принимала Тонюха.

Поднимая ящики, Назарка кряхтел и все подмигивал Григорию:

— Добрища-то сколько! На многие тыщи! Вот разжиться бы нам!

Тот не понимал его намеков, и в одну из последних ездок, уже в темноте, Назарка предложил напрямик:

— Свалим груз в кусты, а потом поделим. Гляди, спирт в бутылках. Девяносто шесть градусов.

Григорий опешил:

— Ты что, рехнулся?

Мартьян остановил лошадь, подошел к Григорию и зашипел:

— Дура, никто не докажет, что мы взяли. Без счету берем, без счету и сваливаем. Экспедитор с Тонькой подотчетные люди, им и отвечать.

— Нет, не пособник я вам в этом деле, — начал Григорий, но Мартьян исчез в темноте. Григорий понял, что Мартьян с Назаркой заранее сговорились. Нет, на грабеж он не пойдет. Но при мысли о спирте по телу разлилась горячая истома. «А чего, в самделе, не рискнуть? Ночь, темень, никто не увидит. Отчего же не взять бутылку-другую, когда вон их сколько — не перечтешь!»

Мартьян завернул телегу с дороги и стал с Назаркой переносить ящики в кусты. Григорий-то думал, что они возьмут по бутылке, а тут целыми ящиками тащат!

— Чего стоишь, Шалага, работай! — толкнул его кулаком в бок Назарка.

Григорий ухватил ящик и снес в кусты.

— Давай, шевелись! — подгоняли остановившегося Григория дружки. Его трясло как в лихорадке.

— Все! Поехали! — дернул вожжи Мартьян.

Оставшиеся ящики сгрузили в магазине и вернулись к баркасу. Сделали еще две ездки и весь груз перевезли.

— Пошли за своим добром! — скомандовал Мартьян. По дороге он решил: — Все уберем к тебе в сарай, Григорий! Потом поделим!

Григорий стал возражать, но приятели и слушать не стали:

— Не понесем же мы ящики в общагу, дура! Или за проволоку хочешь?

Григорий понял, что попался как кур во щи, теперь нельзя отступать, и уже сам торопился перенести краденое в сарай и завалить сеном. Мартьян и Назарка рассовали по карманам бутылки и консервные банки. Уходя, Мартьян пригрозил:

— Если найдут покражу — знай, мы ни при чем! Все бери на себя! Иначе, — и поднял над головой сверкнувшую в темноте лезвием финку.

А Назарка хихикнул:

— Мы тебя не оставим, Шалай! Передачи будем носить!

Вот так и облупили его как луковку Мартьян и Назарка. Закадычные дружки, называется…

Надо было жить ему с Надюхой мирно, спокойно, и все было бы по-хорошему. Ведь какая чудная женщина, молодая, красавица, пошла за него, а он не оценил того.

Когда после всех своих скитаний возвернулся Григорий в Улянтах, он уже пятый десяток разменял. А жил все старым обабком в бараке: ни семьи у него, ни дома своего, вся одежда его на нем — спецовка брезентовая, да и та казенная.

И приткнулся он к Надюшке, чтобы избавиться от своего постылого одиночества. Хоть в чужой семье, но среди живых людей, которым ты нужен, ему бы жить и радоваться, да застарелая привычка к вину губила его.

К тому же мать Степанида все подзуживала его, душу растравливала:

— Экой ты, Гринюшка, тюха-пантюха безмозглый: трех щенят от чужого кобеля кормишь!

А того не разумела мать, что никакая другая самостоятельная женщина не потерпит его, пьянчугу и дебошира. Ни за что забижал он Надюшку. Все сносила она, как святая. И никто не понимал, что это он себя казнил и терзал за свою незадачливую жизнь.

И Федька прав, что возненавидел его: не за что его, Григория, было любить. Что дети видели от него: скандалы да подзатыльники! Особенно Люба переживала. Понятно, девушка уже, принарядиться хочется, а он ни разу не порадовал ее обновкой или подарком.

— Мне, — говорила она, — зазорно на улицу показаться в своем отрепье!

Чувство стыда обожгло лицо Григория. И поделом тебе! И виноватых искать не надо: ты, ты сам, один, своими руками изломал и свою жизнь, и Надежды, и детей!

В Красноярске Федор с московского самолета пересел на Як-40, летавший на местной линии. Над Сибирском самолет вошел в полосу дождя, и Федор увидел необыкновенную радугу: не в форме арки, какой она бывает на земле, а в виде сплошного цветастого кольца. Сидевшая рядом с Федором старушка испуганно закрестилась:

— Сколь чудна лепота небесная!

На попутном катере Федор по Студеной добрался до Усть-Ковды.

Районная больница находилась в том же старом рубленом здании, что и в те годы, когда он учился в интернате. Заведующим и хирургом был тот же Василий Федотович, которого помнил Федор, только от старости поседевший и будто вылинявший: лицо его стало белым и прозрачным, как пергаментная бумага. Да еще отпустил он широкие, обвисшие усы, делавшие его похожим на сердитого моржа.

— Пренеприятная история приключилась с твоим отчимом, — хриплым, задыхающимся голосом начал Василий Федотович, сняв очки и устало глядя на Федора блеклыми глазами. — С первыми плотами по сильной воде он поехал. Ну, а ты знаешь, как лихо отчаливают наши плотогоны. А Григорий набрался до положения риз. На Черторое он не удержал гребь-то, и она швырнула его в воду. Добро еще, что на камнях очутился, а то пошел бы ко дну — он ведь сознание потерял. Пришлось ампутировать правую ногу выше колена.

Водка! И жизнь Григория она загубила, и она же сделала его инвалидом!

В палате Федор впервые увидел Григория тихим, присмиревшим, в белой больничной рубашке, с необычно чисто выбритым лицом. Встретил он Федора робким, виноватым взглядом и попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкая, страдальческая.

— Здравствуй, отец!

— Здравствуй, сынок, здравствуй… Спасибо, что навестил… Не ждал я, что ты скоро из такой дали доберешься.

Федор сел на стул, взял заскорузлую, узловатую, в шрамах и мозолях руку Григория и спросил, как случилось несчастье.

К удивлению, отчим сказал не то, что говорил хирург.

— Нынче весной мало воды было, плот на камни сел, бревна разошлись, я и провалился…

Федор не стал опровергать версию отчима. Какое это имело сейчас значение?

— Ничего, батя. Василий Федотович сказал, что с протезом будешь ходить.

— Ходить по-всякому можно. И на костылях люди ходят. Нет, кончилась моя жизня… Инвалид, куда я теперь? В богадельню только, — безнадежно вздохнул Григорий.

Федор понял его состояние.

— Не беспокойся, батя, не оставим тебя. Будешь у нас жить, как жил.

Это были именно те слова, которых ждал Григорий, размышляя в тоскливом одиночестве. Лицо его озарилось слабой благодарной улыбкой, и он заторопился высказать, что он тут надумал насчет себя.

— Ты не сумлевайся… Я в обузу не буду… Руки-то целы. Вполне могу на рыбалку ходить. И по домашности со всем справлюсь, там, скажем, дров нарубить или еще чего. Можно и хозяйство завести: скажем, поросенка или курей…