Александр Шевченко - Всюду жизнь

— А-у-у-у! Фе-е-дя-а! Фе-дя-ша-а!

Федя обмер: это же бабушка Евдокея! На плечи накинута ее красная клетчатая шаль… Кого он больше любил — мать или бабушку Дусю — не мог сказать. Тихая, добрая, потерявшая двух сыновей, она всю любовь тоскующего материнского сердца перенесла на своих осиротевших внучат.

Еще раз поглядев во все стороны, бабушка пошла, сгорбившись и тяжело опираясь на палку. Да это же та самая клюка, которую Федя вырезал ей из орешника!

Какое-то мучительное и вместе с тем радостное чувство жалости и любви к бабушке подняло его будто на крыльях, он бросился к ней и, рыдая, обнял.

— Ну, окстись, родимый, ну, уймись, — торопливо гладила его голову бабушка. — Да ты горишь весь! Никак у тебя лихорадка! Присядем, ноги что-то отнялись, от радости, видно…

Сели на упавшую сосну. Бабушка развязала узелок, разложила на коленях яйца, хлеб, щепотку соли в клочке газеты.

— Я знала, что к чужим людям ты не выйдешь, потому и отправилась тебя искать, — не сводила с внука счастливых глаз бабушка.

Глотая политый слезами хлеб, Федя выплакал ей свои обиды.

— Куда же ты уйдешь — тебе девять годков только. Вот подрастешь, начнешь работать — тогда иди на все четыре стороны света! А пока надо терпеть, милый, что же делать! Каждый несет крест свой. Поживешь у нас, сердечко твое отболит, а там видно будет…

Солнце поднялось над лесом, пригрело, разогнало туман, растопило иней, и на траве, на деревьях и на мизгиревой паутине празднично засверкали бусинки воды. Так и бабушкина доброта растопила горе и отчаяние в детском сердце Феди, он глубоко, облегченно вздохнул, поднял бабушкину корзинку, полную боровиков, и, взявшись за руки, они потихоньку побрели к дому, а за ними тащились длинные, усталые тени.

К вечеру Федя разболелся, заметался в лихорадочном жару. Стонал и кричал в бреду, куда-то рвался, умолял отпустить его.

Отварами таежных целебных трав, горячим молоком с медом, растиранием домашними мазями выходила бабушка Евдокея внука.

Когда он первый раз вышел во двор, ноги подкашивались от слабости, голова кружилась, изба падала и валилась на него. Бабушка, собиравшаяся доить корову, всплеснула руками, бросилась навстречу, поддержала его.

— Поднялся, роднуша ты моя!

Федя погладил добрую, смешную морду Марфы, та признательно лизнула его лицо мокрым шершавым языком. После долгой, тяжелой болезни мальчик с каким-то новым чувством умиления и любопытства разглядывал давно знакомое и привычное: и затравеневшее дворище, и стайку с кучей навоза у открытых ворот, и телегу с поднятыми оглоблями, на одной из которых сидел красногрудый сеголетний петушок и, комично вытягивая шею и широко разевая клюв, надтреснутым, дребезжащим голоском пробовал петь.

И дом свой Федя увидел другими глазами.

Все в нем было на месте, все вещи были те же, но исчезло что-то дорогое, живое, близкое, вещи стали мертвыми, посторонними, как вещи в чужом доме. Раньше он всеми своими чувствами воспринимал незримо присутствующую во всем, даже разлитую в самом воздухе избы материнскую доброту, любовь.

Теперь дом был пуст.

Это был холодный, чужой дом.

И Федя был один в этом доме.

Прошло два года, два трудных, печальных года. Но жили мирно, спокойно, дружно. Федя и Люба уже помогали матери по дому, да и Леша подрос, его можно было оставить в избе одного.

Федя втайне надеялся, что Григорий не вернется к матери, хотя она ездила к нему в колонию, отправляла посылки.

Но как-то по весне, приехав из интерната, Федя неожиданно застал отчима. Он похолодел от страха: неужели снова придется жить с ним?

За столом, уставленным бутылками и дорогими городскими закусками, вместе с Григорием сидело несколько лесорубов, а мать, раскрасневшаяся, счастливо улыбающаяся, наседкой увивалась вокруг отчима, потчевала его:

— Гришуня, пироги бери, с мясом испекла. Поди соскучился там по домашнему печеву!

Отчим располнел, лицо стало чистое, белое, выглядел помолодевшим.

Приятели его смеялись:

— Отъелся ты, Гришуха, на казенных харчах!

— Везде можно жить, если котелок варит! — хвастливо отвечал отчим, постукивая себя пальцами по лбу.

В колонии он работал старательно, его перевели поваром на кухню и срок сократили.

— Оставался бы там насовсем, раз хорошо устроился!

— Холодно больно в тех местах! Да и по Надюхе своей соскучился! — смеялся Григорий, обнимая мать.

С возвращением отчима вернулась в дом прежняя скандальная жизнь. Федя и Люба упрашивали мать разойтись с Григорием. Мать плакала, но не соглашалась.

— Поживете с мое, изведаете лиха, тогда сами все поймете.

Федор глубоко вздохнул и задумался:

«Что мы тогда могли понять в отношениях матери с отчимом, глупые несмышленыши? Маленькие слепые эгоисты, непримиримые к чужим ошибкам и слабостям, мы хотели, чтобы мать жила только для нас, была нашей матерью и кормилицей, превратилась в человеко-муравья и перестала быть женщиной».

Только много лет спустя, уже взрослым, Федор постепенно узнал историю жизни матери и отчима, понял, что не только они виновники своей семейной трагедии — их судьбы изломала война, жизненные неудачи.

Поняв это, Федор оправдал и простил за свое безрадостное детство и мать и отчима.

…Саперный батальон, в котором воевал отец Федора, в конце войны проводил сплошное разминирование местности на Брянщине. Огромные пространства земли, по которым дважды — с запада на восток и с востока на запад — прокатился фронт великой войны, стали мертвой зоной, скрывали в себе смертельную опасность: они были нашпигованы нашими и немецкими противотанковыми и противопехотными минами, неразорвавшимися снарядами, авиабомбами, фугасами и прочей взрывчаткой. На них подрывались люди, коровы, лошади, тракторы, автомобили и телеги. Саперы очищали многострадальную землю от всяческой скверны и возвращали ее людям.

Весной сорок пятого года старший сержант Михаил Устьянцев ехал верхом по густо заросшей молодой травой деревенской улице — только по стуку подков о камень он слышал, что под ним мощенная булыжником дорога. На обочинах торчали изрубленные и расщепленные снарядами березы, но деревья не погибли, они жили, на стволах пузырилась розовая пена, от корней поднимались новые побеги. По сторонам чернели заваленные обгоревшими бревнами, заросшие крапивой и лебедой пепелища с одиноко торчащими среди них печными трубами. Среди развалин в землянках ютились люди. Чем они жили здесь — неизвестно. В огороде рылась одетая в отрепья девушка. Михаил сошел с коня, спросил ее:

— Ты что ищешь?

Девушка подняла бескровное, землисто-серое лицо, на котором лесными подснежниками цвели печальные синие глаза.