Николай Мординов - Весенняя пора

Оказавшийся между двух огней Ворон решил отвлечь всеобщее внимание. Он принялся неистово колотить в свой бубен, вертеть головой и дергаться всем телом. Потом вскочил — и ну перебирать ногами, будто ретивый конь. При этом его прищуренные от напряженного вглядывания вдаль глаза были обращены на запад. Все замерли в ожидании решающего слова шамана.

Ритмично колотил Ворон в свой гремучий бубен, разнозвучно звенел железными побрякушками и всеми тринадцатью колокольчиками, подвешенными на волшебном его одеянии. Потом стал красочно описывать все улусы, через которые он мчался на своем чудодейственном бубне-коне.

Вот поднялся он на высокие горы прибрежные, вот перед ним открылась серебряная ширь великой Лены — матери всех рек…

Наконец Ворон вошел в экстаз, но в самый разгар своего шаманского буйства он неожиданно оборвал пляску, откинулся назад, быстро спрятал бубен за спину, козырьком приложил к глазам обитую рыжей кожей колотушку и запел жалобным, тихим голосом:

— Перестань! — крикнула дочь хозяйки Агаша и, потрясая кулаками, подбежала к шаману. — Это ты что, про Никиту? Врешь! Придет он!

Это было так неожиданно и страшно, что шаман сразу превратился в самого обыкновенного растерянного старикашку. Он едва не выронил бубен и расслабленно опустился на нары между пугливо подавшимися в сторону гостями. Прекратилось камлание… Оглушенные люди молчали.

— Старуха Кэтрис, ты меня сильно оскорбила, — проговорил в полной тишине Губастый, зная, что присутствующие не забыли выказанного по отношению к нему пренебрежения.

Уехать молча — значило окончательно признать свое бессилие перед жителями наслега.

— Ты ко мне лучше не приставай… Не начальство ты мне! — Кэтрис презрительно оглядела Луку с головы до ног. — Я пока не арестована тобой и в солдатах твоих не значусь. Я старуха Кэтрис, — она высоко подняла гордую седую голову и окинула взглядом стены. — И я у себя в доме, среди своих соседей. А тебя, Лука, не звала!

Лука вскочил с места и вылетел наружу, чуть не сорвав дверь с петель. Он подбежал к лошади, привязанной у ворот, и прыгнул в седло. Лошадь взвилась на дыбы. Тогда он сильно ударил ее ногами в бока, ожесточенно дернул поводья и помчался, все дальше и дальше растягивая и уводя за собой серое облако пыли.

Народ быстро разошелся, смеясь над поверженным старухой Кэтрис бандитским главарем. Посмеивались и над шаманом, который, видать, позабыл, что в тот момент он ускакал на своем бубне-коне за триста верст от Талбы, куда бы никак не дошел крик Агаши.

Идя по дороге, женщины утешали тихо плачущую Федосью, уверяя ее, что Ворон — глупый старик и только попусту треплет языком и что Никита обязательно вернется.

Слегла старуха Мавра и завещала сыну своему Павлу не быть военным, а стать снова простым мирным мужиком. Пришлось Павлу впервые в жизни заняться черным трудом, и теперь он в рваной фуражке и в телячьих рукавицах целыми днями возился возле своего дома.

При смерти был и Федор Веселов, который тоже стал проповедовать замирение.

Повинуясь воле умирающего отца, Лука распустил штаб и объявил «мирную политику».

— Я воевал, — говорил он всем, — только против якутских красных, а не против Советов. Сейчас пришли красные из России и помирили нас.

Лука разъезжал по наслегу и старался снискать себе уважение тем, что устраивал игры и гулянки. Однако люди шли на его зов неохотно. Соберет Лука кучку парней и заливается перед ними:

— Золотые, дорогие мои сородичи! Мои добрые ровесники-друзья! Будем жить весело, будем мирно жить под ясным солнцем и не поминать старые грехи!

Гавриш потешался над ним:

— Что-то уж очень наши белые присмирели. Пушки-то, видно, прибыли не с востока, а с запада и дулом не на город, а на них глядят. Вот они хвосты и поджали!

В одну из июльских ночей за рекой возле избы Боллорутты к небу повалил густой черный дым. Похоже было, что там загорелся лес. Люди, бросившиеся на пожар, оторопело остановились у реки: пылало недостроенное здание школы. Пока на утлых лодчонках в панике переправлялись на тот берег, школа сгорела. Удалось растащить лишь груду обугленных и дымящихся бревен.

Боллорутта преспокойно храпел в своей избе. Когда его разбудили, он долго не понимал, в чем дело, а поняв, полуголый и босой, тревожно засеменил мимо сгоревшей школы к старому кладбищу с покосившимися и посеревшими от времени крестами.

Народ был взбудоражен и со всех сторон потянулся к центру наслега. Стало известно, что ночью исчезли Лука Губастый с женой Анфисой, Роман Егоров и Павел Семенов. Вот тут-то и вспомнили те, кто тушил пожар, что на реке уже не было кунгаса.

Пока судили да рядили, что бы все это могло значить, настало утро. И вдруг, сверкнув в лучах восходящего солнца сталью шашек и винтовок, на тракт выскочили всадники.

Загудели, заволновались люди. Все в какой-то мере причастные к красным, в том числе Егордан Ляглярин и Гавриш, бросились прятаться. Гавриш полез на чердак штабной избы.

— Если красные, так они подумают, что мы белое войско, и откроют стрельбу! — испугался кто-то.

— Эх ты, голова! — Гавриш высунулся из дыры в кровле. — Скажет еще! Это когда же было, чтобы красные принимали народ за бандитов?.. Э-эх!.. Выходите! Наши!

Он подобрался к краю крыши, повис на вытянутых руках, поболтал ногами и спрыгнул на землю. Потом, размахивая руками, побежал навстречу скачущим всадникам. За ним бросилось еще несколько человек, те, что побойчее.

— Товарищи! Товарищи!

Всадники, не останавливаясь, влетели во двор штаба. Один из них тут же снова выехал за ворота, остановил вздыбленного коня, несколько раз выстрелил из револьвера и поскакал обратно в сторону тракта.

— Да это Никита!.. Кликните Егордана! Эй, где Егордан? Твой Никита тут!..

Когда со двора стали выезжать другие всадники, народ уже столпился у ворот.

— Товарищ Сюбялиров! — громко крикнул Гавриш, тоже прибежавший сюда.

Сюбялиров всмотрелся в него и соскочил с лошади. Зацепив локтем повод, он подошел к парню, обнял его, поцеловал и, не зная, с чего начать, неловко заговорил:

— Ну вот и встретились мы. Победили, значит… Здравствуйте, товарищи!