Николай Мординов - Весенняя пора

Как раз в эти наиболее свирепые поповские дни заболел учитель. Накануне он с трудом провел свои уроки и слег. А сегодня сторожиха с утра объявила:

— Ребята! Учитель ваш сильно захворал. Фельдшер говорит, что он простудился. Которые ходят из дому, могут отправляться восвояси, а пансионеры пусть ведут себя хорошо и не шумят. Так сказал учитель.

Но в этот ясный, солнечный день ребята не сразу и не все разошлись по домам, а затеяли на улице игры.

В самый разгар веселья откуда ни возьмись появился поп и крикнул:

— В класс!

Урок закона божьего всегда был последним, и потому ребята хоть и прекратили игру, но продолжали стоять в замешательстве.

— В класс! — заорал взбешенный таким непослушанием поп.

Все понуро поплелись в школу, но тут же выяснилось, что дверь класса заперта изнутри. Была еще одна дверь — из комнаты учителя, но проходить через «вражескую территорию» поп не пожелал, а послать туда ученика, чтобы тот отпер, видимо, не догадался, а может быть, и не захотел. Как бы там ни было, он поступил чрезвычайно просто: пригладил обеими ладонями волосы, провел двумя пальцами по усам и бороде, после чего, ухватившись обеими руками за дверную ручку, рванул дверь на себя и выдернул крючок.

Как только закончилась молитва, которой обычно начинался урок закона божьего, дверь распахнулась и на пороге появился учитель. Он был в форменной одежде с крупными медными пуговицами. Учитель подошел к попу и, стукнув кулаком по столу, закричал на него:

— Ты кто такой?

Вскочивший поп закричал еще громче:

— Я священник! А ты кто?

— Я-то учитель. А вот ты разбойник! Взломщик! Вон отсюда! Вон, мракобес!

С шумом повскакали испуганные ребята.

— Вот полюбуйтесь-ка, дети, на своего учителя! — обратился к ним поп.

— Все выходите!

— Стойте! — закричал поп громовым голосом, и уже двинувшиеся к выходу ребята невольно остановились. — Ваш учитель больше не учитель, ему отказали от должности… Посмотрите-ка на это… — он вынул из кармана и развернул какую-то бумагу с орлом и печатью.

Слегка нагнувшись над бумагой, учитель тут же выпрямился.

— Я не признаю этого. Я ничего подобного не получал. Выходите, дети!

— Скоро получишь… Эй, по местам!

Опрокидывая друг друга, ребята стремительно выбежали на улицу и попрятались за сложенными там дровами.

Многие плакали, боясь, как бы поп не избил больного учителя, — ведь силу поповских рук они не раз испытали на себе.

Долго в школе гудели сердитые голоса. Потом поп вышел, ругаясь:

— Я тебя проучу, якутская морда!

За попом выглянул из дверей бледный учитель и слабым голосом произнес:

— В класс!

Во время урока он часто трогал виски и тяжело вздыхал, закрывая глаза.

К концу второго урока в класс вошел фельдшер и объявил:

— Ребята, ваш учитель болен. Если вы его любите, расходитесь, а то ему будет хуже.

Ребята тихо встали и вышли из класса. На свой урок поп загнал в класс только пансионеров. Вот с чего он начал:

— Ваш учитель за свои прегрешения перед царем и православной церковью отстранен от должности. Теперь-то уж я вправлю вам мозги, косоглазые мерзавцы! — И он обвел глазами учеников. — Ляглярин! — крикнул он и, подождав немного, подбежал к стоявшему с опущенной головой Никитке.

Поп схватил мальчика за ухо и заорал:

— На колени, негодяй! Небось все «Посланье в Сибирь» шепчешь, рожа немытая!..

К счастью, на другой день он уехал в город.

В низинах еще лежал снег, когда учитель и его друзья повели ребят на маевку. Опять пели на полянке песни сударских, устраивали разные игры. Бобров рассказывал детям о том, как борются в России русские рабочие и крестьяне против царя и буржуев, объяснял, что борются они не только за себя, но и за якутских и за всех иных бедняков и батраков.

А вернувшись с маевки, учитель простился с учениками. Он подходил к каждому и целовал в щеку. Потом остановился у своего стола и взволнованно заговорил:

— Ребята! Мне отказали от места… еще месяц тому назад. Я скоро отсюда уеду. Прошу вас любить, уважать и слушаться Виктора Алексеевича. Он много хорошего сделал для ваших родителей и для вас самих. Я и сам многому научился у этого прекрасного русского человека, друга бедных якутов… Если я кого из вас обидел когда-нибудь, прошу меня простить. Помню, в самом начале я наказывал тех, кто говорил в классе по-якутски. Это было моей ошибкой. Потом мне Виктор Алексеевич объяснил, что я был не прав. Русский язык не нуждается в том, чтобы его вводили под страхом наказания. Для своего счастья, для счастья нашего бедного народа изучайте русский язык. Старайтесь как можно лучше учиться, — среди вас есть люди очень способные… Ну вот, кажется, и все. Прощайте! Я очень вас всех люблю и всем желаю удачи.

Учитель вышел. В классе воцарилась тишина, и долго еще все взоры были устремлены на дверь.

Кто-то тихо всхлипнул…

К весне старая корова Чернушка и бычок Рыженький сильно отощали на таежной осоке. Они едва передвигали ноги, неслинявшая прошлогодняя шерсть висела на них клочьями. Ребра обнажились, острые лопатки ходуном ходили под кожей при каждом движении.

Истосковавшись по своей юрте, не в силах больше терпеть гнетущую тишину одинокой избы, затерянной под вечно угрюмыми, нависшими горами, Ляглярины уехали от Боллорутты в ту пору, когда в лесной чаще еще держался снег.

Во время их коротких сборов самого Боллорутты дома не было. Майыс вышла проводить уезжавших и молча остановилась на берегу Талбы. Белые лошадиные черепа, гуськом сползая по старой березе, казалось, следили за ней своими пустыми глазницами. А в стороне, у горы, вокруг темных амбаров, там, где Боллорутта хоронил свою родню, рассыпались крестики над могилами его детей.

Над еще не проснувшейся Талбой, на фоне почерневших гор, долго маячила сиротливая фигура одинокой женщины…

Ляглярины обосновались теперь уже не в родном Дулгалахе, а на лужайке, называвшейся Глухой, расположенной в лесу, между двумя великими равнинами — Эргиттэ и Кэдэлди. Приветливо встретила их родная юрта, перенесенная сюда из Дулгалаха. Радостно приняли их и бедняки соседи.

Места здесь были неплохие. На востоке через перелесок выйдешь на Кэдэлди, пойдешь на запад — Эргиттэ.

Кэдэлди всем ветрам открыта; степь, где, как говорится, и соринка не застрянет; поле, на котором и снег не заночует. На северной стороне равнины возвышается большой курган с выемкой на макушке.

Обширное лоно Кэдэлди ранней весной покрывается зеленью. Образующиеся после таяния снегов неглубокие, но просторные заводи наряжаются радующими глаз желтыми цветами, незабудками, «касатками», «лошадиным копытом», а над равниной стаями носится множество птиц. В эту пору пасутся здесь лошади и коровы чуть ли не со всего наслега.