Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Винченцо приподнялся, потянулся руками к Джино, но снова упал на подушку, и глаза его стали быстро тускнеть, словно он в этой вспышке растерял последние силы.

— Винченцо! — закричала Коринна. — Винченцо!

Он молчал. Он уже не слышал Коринну. И не видел ее. Он куда-то шагнул, и его окружила густая, как ночь, темнота. Только впереди, очень далеко от него, дрожала, колеблясь, едва заметная полоска света. Будто там зачинался новый день.

И он побежал туда. Побежал легко и быстро, не чувствуя ни боли, ни усталости. Кто-то крикнул ему вдогонку:

— Винченцо!

Он не остановился. Это, наверное, Коринна, она всегда боялась, когда он куда-нибудь мчался сломя голову. И за него боялась, и за Джино. Все ей казалось, что кто-то из них расшибется или свернет себе шею…

— Винченцо!

Вот теперь он остановился… Вернуться? Но к этой полоске света его тянет, будто магнитом. И он не может уже вернуться назад. Ему страшно даже оглянуться, потому что он боится темноты, боится ночи, из которой бежит…

И он помчался дальше. Ему хорошо была знакома дорога, сотни раз он ходил по ней вместе с Джино за цикламенами. Сейчас вот будет поворот, потом он минует небольшую оливковую рощицу, переберется через ручей, и перед ним зазмеится старая тропка, ведущая в горы. А свет дрожит именно там, в горах, где небо лежит на скалах, словно изрезанных морщинами…

Но вдруг свет пропал, и он увидел впереди себя обрыв. Темная, бездонная пропасть появилась так неожиданно, что Винченцо невольно попятился. На миг ему стало страшно. Теперь и позади, и везде вокруг была только ночь, и в ней исчезло все: и звуки, и свет, и тени… Там, подумал Винченцо, нет ничего. Совсем ничего…

— Прости меня, святая мадонна! — сказал он.

Закрыл глаза и шагнул в пропасть…

Они вернулись с кладбища поздней ночью, и с ними пришли друзья Джино: Кармелло Моррони и тридцатилетний моряк Арриго Мангано, владелец небольшого катера, на котором теперь Джино работал матросом. Сам Арриго был капитаном и механиком одновременно. Кроме того, он должен был отыскивать клиентов, которым надо было перевозить грузы, доставлять на катер горючее, уговаривать гуляющую публику прокатиться по Неаполитанскому заливу.

Каждые две недели подсчитывая выручку, Арриго ровно половину отдавал Джино.

— Но ведь катер — твой, — возражал Джино. — Ни один хозяин не берет себе столько, сколько дает матросу.

— Какого черта! — искренне возмущался Арриго. — Я не эксплуататор. И если я возьму себе в три раза больше — грош мне будет цена, как коммунисту. Ты ведь и сам коммунист, знаешь, что к чему… — Потом он начинал смеяться: — Дурень ты, Джино. Не понимаешь простой вещи: стоит мне только поприжать тебя — и ты объявишь забастовку. Что мне прикажешь тогда делать?

Кармелло Моррони за эти годы заметно сдал. Теперь не только виски, но и вся голова его стала седой, когда-то сильные руки подрагивали, и голос — могучий голос Моррони, который гудел над синим заливом и заставлял людей поднимать головы кверху, к кабинке портового крана, — был уже совсем не тот. Сам Кармелло, грустно улыбаясь, говорил:

— Сломался орган… Проржавели пружины…

Коринна принесла три бутылки «гриньолино» и несколько ломтиков моццареллы — любимого сыра Винченцо. Поставила стаканы, хотела сама разлить вино, но вдруг тяжело опустилась на стул рядом с Арриго и уронила голову на руки.

— О, святая мадонна! — глухо простонала она. — Зачем ты так?..

Она не плакала, но худые плечи ее тряслись, будто в лихорадке. И старая голова ее тоже тряслась, а в груди у нее что-то хрипело, словно там так же, как у Кармелло, проржавели пружины и сломался орган.

Потом она пересилила себя, подняла голову и, показав глазами на свой стакан, попросила:

— Налей мне, Джино. Пополнее налей…

Джино разлил вино, взял ломтик моццареллы и придвинул тарелку к Анне.

— Ты выпьешь с нами? — спросил он. — В память о Винченцо.

Анна сидела рядом с Моррони, пустыми глазами глядя на зарешеченное оконце. И хотя именно сейчас, как никогда раньше, она ощутила свою обреченность, это не испугало ее и не встревожило. Есть Винченцо, нет его — разве ей не все равно? Она ведь и при нем была такой же одинокой. Может быть, Винченцо и вправду ее искренне любил, но в ней-то самой никогда ничего не было. И никогда она не чувствовала себя равной со всеми, хотя Винченцо и требовал, чтобы к ней относились как к его жене…

— Я спрашиваю, ты выпьешь с нами? — повторил Джино.

— Да, конечно, — ответила Анна. — Я выпью, Джино.

Моррони сказал:

— Пусть земля, в которой он лежит, будет ему пухом… Здесь-то нам всем жестковато…

— Он мог еще жить и жить, — сказала Коринна, до дна выпив вино. — Сколько раз я ему говорила: «Не лезь в этот проклятый залив, проживем как-нибудь и так!» Но ему всегда чего-то не хватало. Особенно после того, как вернулся с войны… Ему ведь надо было заботиться не только о себе… Приехал-то он не один. Уж одного себя он прокормил бы и без этого проклятого залива…

Джино положил руку на плечо Коринны, попросил:

— Помолчи, Коринна. И напрасно ты во всем винишь Анну. Она ничего не требовала от Винченцо.

— Но и ничего не давала, — не унималась Коринна. — Сидела у него на шее, вот и все…

Она сама налила себе еще один стакан «гриньолино» и залпом его осушила. Все у нее внутри горело, словно там, в самой ее душе, кто-то разжег костер. Он не греет, а жжет, причиняя невыносимую боль. И напрасно она старается подавить в себе чувства, которым лучше бы сейчас не всплывать. Что сказал бы Винченцо, если бы все это видел и слышал?.. «Обещай мне, что ты… если я умру… не выгонишь эту женщину… Это моя последняя просьба…» Будь она проклята, эта женщина, да простит Коринну святая мадонна! Коринна уверена, что все беды — только от нее. Она, а не кто-нибудь другой, принесла в дом несчастье. Еще в тот день, когда Винченцо ввел ее в эту комнату, Коринна как-то сразу почувствовала: вместе со своей Анной он ввел сюда беду. Почему она это почувствовала, Коринна не знала, но, оказывается, сердце не обмануло…

— Что вы теперь думаете делать, синьора Анна? — мягко спросил Моррони.

— Разве такие о чем-нибудь думают? — сказала Коринна, нажимая на слово «такие». — Если бы они о чем-нибудь думали, так не шлялись бы по белу свету, как бездомные собаки.

Анна побелела и, кажется, чуть слышно простонала. Но не сказала ни слова. Только уронила на колени руки.

— Не лучше ли вам вернуться на родину? — все так же мягко проговорил Моррони. — Сейчас это многие делают… И не жалеют…

— Ты лучше спроси у нее, Кармелло, что она знает о своей родине? — сказала Коринна. — И есть ли она вообще у нее, ее родина?

— Родина есть у всех, — заметил Арриго, до сих пор молчавший. — Для одних она — мать, для других — мачеха, но все равно есть. Без нее человек — как рак-отшельник… И если синьора Анна захочет вернуться в Россию, мы с Кармелло постараемся помочь ей в этом… Я правильно говорю, Кармелло?