Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

Его начал пробирать холод.

Не зная, где брод, он чуть не утонул в реке. К телу прилипла мок­рая и твердая, будто выдубленная гимнастерка. Когда он сел на кочку, стало тепло. Ноги, казалось, лежали в чем-то липком и скользком, буд­то в грязи.

Он долго сидел не в силах подняться. Подумал, что надо снять с себя гимнастерку и штаны — выжать. Потом почувствовал, как по телу поползли шершавые муравьи. Хлопнув рукой по шее, нащупал под пальцами толстую круглую крупинку. Он сидел не на кочке, а на му­равейнике, широком и плоском, как могила.

Над ухом зазвенел комар тоненько и назойливо, будто был один во всем лесу.

Когда Боганчик поднялся с муравейника, под ногами хрустнуло, как на снегу в мороз.

В лесу было уже совсем темно.

Боганчика снова бросило в озноб. Он подумал, что погибнет, если не обсушится; можно нарватьоя и на немцев — тогда всему конец.

Он пошел лесом; боялся выйти на дорогу, где вечером шли танки.

Позади, там, где был пожар, снова загремело, как и днем. Остано­вившись, Боганчик оглянулся еще раз.

Били из пушек, и снаряды летели в эту сторону — на Красное. Рас­каленные, как железо в кузнице, они сверкали в черном небе и тут же пропадали с глаз. Бухало близко за рекой, по эту сторону Красного. Зарево разрослось, от него стало светло в лесу.

Боганчик подумал, что, наверное, по Красному бьют наши: ведь в Красном теперь немцы.

Потянуло сыростью, где-то близко было болото: он шел на Тартак, обходя шоссе. Выйдя на проезжую дорогу, он, чтобы согреться, побе­жал по колдобинам и по корням в ту сторону, где зашло солнце и где было тихо.

В той стороне был дом.

...Боганчик соскочил с телеги и протер глаза. Впереди на горе, куда надо было ехать, лежали три серых валуна, один близ другого, а ему показалось, что там танки. Валуны лежали тут давно, вросли в землю, высокие, гладкие, и издалека блестели на солнце.

Пустив жеребца одного, он стоял теперь в чьей-то поздней картош­ке. Потом сошел на стежку возле дороги, где рос сухой притоптанный сивец, разулся наскоро, выбросил из сапога круглый скользкий ка­мешек.

Все слезли с возов и теперь, сойдясь около Януковой телеги, шли вместе. Махорка с Настой впереди, за ними Панок с Алешей. Алеша отставал от Панка и все время бежал, догоняя его. Потом Пан обогнал всех; согнувшись и заложив руки за спину, шел, оглядываясь назад и слушая, что говорил Махорка.

Боганчику не хотелось их ждать, и он пошел стежкой. Они догнали его у самой лощины.

— Что, брат, бежишь от нас? Будто мы во всем виноваты.— Ма­хорка смеялся. Он от самого кладбища посмеивался над Боганчиком.— Хрен с ним. Было — сплыло. Жив остался? Остался. А нам, татарам...— Махорка снова засмеялся, потом сказал: — Что молчишь, как волк на Спаса?

Махорка, кажется, хотел, чтобы Боганчик посмеялся вместе с ним над тем, как ему, Боганчику, приставляли пистолет ко лбу? Теперь Ма­хорка вернется в деревню и там начнет рассказывать, как Боганчик стоял на коленях перед немцами. Еще и приврать может.

Боганчику стало жарко, и он сказал, не глядя на Махорку:

— А потому молчу, что дальше с вами не еду. Ни в Людвиново, ни за Людвиново. Лес велик, найду и поближе место.

Все сразу затихли. Шли, подняв головы, по стежке, и было слыш­но, как тяжело дышат. Кто-то стеганул по траве кнутом. Только Алеша остался, стоял и ждал подводы.

— Как это, брат? — спросил у него Махорка.— То на Насту кри­чал, а теперь сам не едешь?

Они шли поодаль от него втроем, как будто следили за ним: Ма­хорка, Панок и Наста.

— А та-ак!..— обернувшись, ответил Боганчик со злостью.

Снова все умолкли; затих, опустив голову, Махорка.

— А так...— продолжал свое Боганчик.— Не понесу голову под пу­лю. Можете нести свои. А? (Все молчали.) И я, Махорка, на твоем ме­сте не скалился б... Что, если бы тебе приставили наган ко лбу?.. А?

— А нам, татарам, все равно: наган или... Лишь бы с тобой, брат, не ехать одной дорогой, дерьма кусок. Да вот пришлось.— Махорка сказал это тихо, как бы про себя, но все услышали и повернулись к нему.

— Дерьмо? Я дерьмо? — Боганчик стал на стежке и ждал Махор­ку. У него дрожали руки, и он спрятал их в карманы штанов.— Какое такое дерьмо?

— Немецкое, если хочешь знать,— ответил Махорка уже со злостью.

— Немецкое?..— Боганчик вздрогнул, почувствовал, как рассыпа­лись по лбу волосы.— А ты?.. Что бы ты запел, если бы к твоей голове приставили?.. Противная морда. Завыл бы. Да я тебе...— Он вынул руки из карманов и сжал кулаки.

— Не лег бы я, брат, на песок. Не лег. И не лягу,— буркнул под нос Махорка.

Боганчик не помнил, как вцепился Махорке в грудь — смял черную рубашку и начал крутить. На рубашке выступил пот, и Боганчик почув­ствовал, как потекло по пальцам. Брызнули на песок Махоркины белые пуговицы.

— Противная морда...

Он почувствовал, как кто-то схватил его за волосы, сбив с затылка кепку, и тянет. Выпустив из рук Махоркину рубашку, Боганчик увидел Насту. Она, упершись руками ему и Махорке в грудь, распихивала их что есть силы. Потом закричала:

— Чего налетел, как зверь? На своего! На немца не бросился! Кри­чишь, что тебе наган приставляли? Всем приставляли. Всей деревне. А ты, Мирон...— Она отвела руку от Махорки, держа теперь одного Боганчика, и говорила тише: — А ты, Мирон, не паскудь себя... Не зна­ешь, с кем связываешься? — Нагнувшись, она подняла с дороги кепку и, обив с нее песок, подала Боганчику.

— Подводы одни,— сказал Боганчик тихо.— Вон уже где...— И то­же обил о колено кепку. Потом сказал зло, чтобы не подумали, будто он хочет оправдываться:— А моя голова мне нужна. Да к любой наган приставь, не так еще затрясется, чтобы на шее удержаться.

Он увидел, как Наста, шедшая впереди, повернулась к нему и под­няла глаза, большие, серые, словно спелый люпин.

— Что-то ты, Иван, дорого оценил свою голову перед всеми,— ска­зала она без злости, будто ничего плохого не подумала,— другие вон не вернулись, не прибежали домой. Там, может,— показала она рукой впе­ред на дорогу,— головы сложили, не принесли их в деревню контуже­ными.— Она помолчала, вытерла пот и отдышалась.— Что-то я никогда не видела, чтобы тебя твоя контузия трясла. И никто не видел. И от партизан ты отвертелся. Из-за контузии... Бороду отпустил. Хитришь. Ты же моложе меня. Штаны бы снять.

— Сними, Наста, сними с него...— засмеялся Панок. У него хрипело в груди.— А так он вон какой. У него одного голова. А у детей наших не головы?

Боганчик его не слушал: «Панок еще... Трухля. Кашляет, харкает— не подохнет никак.— Он подумал, что Наста неспроста сказала, видать, говорят и в деревне. Наста не боится, скажет в глаза. Вся деревня, зна­чит, про него языками мелет, что он такой-этакий. А что им-то до того, какой он? — Конту-узия... Подумаешь, судья нашлась. Если у человека голова целая на плечах, если он ее на шее домой принес, так всем уже не угодил, хрюкают, как свиньи. Надо было принести голову под мыш­кой, тогда бы все успокоились. Тоже мне люди».