Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

В капсюле была ямка — большая, в нее влезал даже кончик прутика. Под крылышками на тонком хвосте чернели дырки, будто выпачкан­ные сажей, маленькие и круглые; казалось, мину поточили жуки. Внизу дырки были забиты желтым песком и красной глиной. Песок засох, не хотел выколупываться, когда Алеша тыкал в дырки прутиком. Не счи­щалась и глина, засохшая на самом хвосте меж крылышек. Торчала мина недалеко от ямы, широкой и мелкой; вокруг ямы лежал кучками поросший травою, вывернутый из земли дерн.

Если бы под Алешиной рукой мина сама не сдвинулась с места, он бы ее не тронул, побоялся бы. Но она легко, как морковь из грядки, по­шла из песка, когда Алеша, согнувшись, уцепился рукой за крылышки и потянул ее вверх. Мина была легкая, ее можно было поднять одной рукой и нести.

Алеша перенес мину в сосняк к ямам, а когда стемнело, положил ее в подол рубашки, притащил домой и спрятал в репейнике. В воскре­сенье он покажет ее Юзюку, и они пойдут глушить рыбу на Верх-озеро.

На качелях стало совсем холодно; ветер раздувал на плечах ру­башку. Она была старая, совсем износилась — сатин на рубашку мать купила еще до войны, когда в деревне была лавка. Рубашку мать тогда сшила с молнией и с карманом на груди. Алеша износил уже две ру­башки с этой молнией, мать выпарывала молнию из старой и вшивала в новую.

Скрипят за хатой ворота. Мать позвала во двор отца. Алеша и-не заметил, когда она ушла с завалинки. Алеша смотрит во двор, но через плетень ничего не видно. Видно только, как дерутся на сосне, что воз­ле фермы, аисты; сгоняют один другого с голой бороны — они только вчера прилетели с болота, гнездо, может, будут ладить в этом году. Из лесу едут партизаны, растянулись от деревни до самых ям. Столько подвод было, когда перед войной возили из леса бревна Януку на новую хату — во время пожара у него сгорела старая.

Отец молча пошел во двор, потом вернулся и крикнул через плетень:

— Марш домой. Поставили виселицу...— Отец был сейчас какой-то другой. Возле крыльца погладил Алешу по голове и, глядя на загу­менье, сказал: — Беги к Насте. Огородом, где посуше. Пусть придет к нам. Не стой.

На огороде Алеша услышал, как закричала в доме мать. Оглянув­шись, увидел, что отец ходит по двору.

Ноги в деревянной обувке цеплялись за землю, и Алеша, сбросив обувку, побежал стежкой, на которой еще лежал в ямках лед. До Насты было далеко.

Вернувшись, он сел на завалинку. Алеша слышал, как кричит б хате мать, и его брала злость на Насту: не может ничем помочь. Бегай только за ней по огородам, язык высунувши, К ним плелась как не­живая и все ворчала: печь из-за него бросила. Он обогнал ее и побе­жал — пусть ковыляет, кочерга.

В хату Алеша побоялся войти. Отца во дворе не было, и Алеша снова пошел к качелям. Возле качелей тоже никого не было, и от них пахло смолой. Алеша прислонился к столбу и долго стоял, глядя на ого­род, за реку, где в ольшанике еще лежал снег.

Когда закричала мать громко и пронзительно, он пулей кинулся б сени, но в хату его не впустила Наста: стала на пороге, наверно, уви­дела, как он бежал с огорода, и выпихнула из сеней. Потом прогнала и со двора.

Алеша снова перелез через забор и пошел к завалинке.

За выгоном, где лежал в кустах снег, скрывались последние парти­занские подводы. В этот раз партизаны долго стояли в деревне.

Над выгоном поползли по небу тучи редкими кучками, будто кто их разбросал просушить. Спряталось солнце, почернела в огороде паш­ня. Алеше стало грустно, как тогда, когда отец возил партизан под Красное. Казалось, и сейчас Алеша сидит и ждет отца с гати.

От реки по забору шел их рябой кот, медленно, оглядываясь по сторонам. Потом кот сел и долго смотрел на Алешу.

Снова закричала мать. И почти тут же Алеша услышал,.как в х.ате кто-то еще кричит тоненьким детским голоском, будто к ним пришла Паниха со своим сыном и он заходится у нее на руках. Что-то громко говорит Наста, даже смеется. Его опять взяла злость на Насту,

В хате снова зашелся кто-то тоненьким голоском, и заговорила мать. Он отошел от окна к забору, на котором сидел кот. Кот никак не мог дойти до поленницы, долго смотрел на межу, положив на жердь серпом изогнутый хвост. Здесь Алешу и нашла Наста-; подошла не окликая.

— Иди в хату.— Наста смеялась.— Там двух жевжиков аист при­нес. Иди, мать зовет.

Он заплакал не зная отчего и побежал межой к логу. Увидел толь­ко, как соскочил с забора под ноги кот, подняв на спине шерсть дыбом.

...Алеша не спал всю ночь, не заснул и утром. Солнце светило со двора в окно как раз на стену, где висело маленькое старое зеркало, и отсветы кололи глаза острыми шпильками, доставая Алешу аж на печи.

В головах на лучине потягивался кот, вытянув вперед лапы, и Але­ша подумал — к холоду. В хате возле материной кровати скрипнула зыбка, на новых вожжах за крюк подвешенная к балке. Зыбка старая; на ней видны черные пятна; когда завелись клопы, их палили огнем — жгли лучину.

На кровати у окна запела мать — тихо-тихо, наверно, чтобы не разбудить Алешу:

— Люли... Люли... люляси...

Мать пела медленно, тягуче, как всегда, когда садилась шить на машинке или чистить к ужину картошку. Так она пела и когда жала в Курьяновщине. Сгибалась, взмахивала руками, захватывая серпом рожь, и пела.

Алеша любил, когда мать пела. Почему-то каждый раз она пела протяжные песни, а ему становилось грустно и хотелось плакать. Сей­час Алеще казал ось, что мать поет где-то далеко в поле.

...Побилися два Яси

За красную калину —

За ясную девчину.

А где тая девчина?

Колода убила.

А где тая колода?

Черви поточили.

А где же те черви?

Коршуны подрали.

А где же те коршуны?

За море улетели.

А где же то море?

Заросло цветами...

Он приподнялся, увидел, что мать лежит на кровати, укрывшись по шею. Видна из-под одеяла ее голая рука: мать держится за край зыбки. Качает ее в такт песне, а сама смотрит вверх, в потолок, запро­кинув голову.

А где же цветы те?

Девушки порвали.

А где же те девушки?

Парни замуж взяли.

А где же те парни?

На войну забрали.

А где же тая война?

Приходит со двора отец, подходит к зыбке, берется рукой за вожжину.

— Где это всю ночь горело? — Мать спрашивает тихо, словно все еще поет.— На Корчеватках где-то? Зарево было во все небо. В окно хорошо видать.

— Долгиново брали. «Железняк»...— Отец подходит ближе к кро­вати.— И «Борьба» наша, видно, там. Юзюк еще не вернулся.

Мать, не убирая руки с зыбки, поворачивается к нему и начинает петь еще тише:

— Люли... люли... люляси...

Отец, постояв, идет к двери.

Солнце заходит за крышу, уже не режет глаза. Темнеет в хате; сно­ва начинают слипаться веки. Алеше кажется, будто он сам в зыбке и его качает мать: туда-сюда...