Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

Белые печи вблизи были черными.

7

Алеша помнил, что Юзюк привез Вандю в деревню на исходе зи­мы, когда они поставили качели и «Железняк» брал гарнизон в Долгинове. Алеша долго не встречал Вандю в деревне; слышал, что их с ма­терью партизаны поселили к Петрусихе, но во дворе у Петрусихи никого чужих не видел. Юзюк рассказывал, что ночью конь, на котором ехали Вандя с матерью, сам остановился возле Петрусихи — партизаны и по­казали на ее хату.

Вандя пришла с Таней к ним на качели через неделю. Первая пе­релезла с улицы через забор и побежала по огороду к завалинке. Со двора Алеша видел, как она подбросила рукой пустое сиденье качелей. Потом поймала обеими руками, вскочила на него и начала подталкивать ногами, медленно, озираясь по сторонам и глядя вверх, будто боялась. Она была в белом платье до колен и в сером шерстяном свитере в косую полоску. Волосы у Ванди были русые. Алеша подумал, что они даже похожи на лен. Она заплела их в длинную и толстую косу и закинула за плечи. Когда Вандя подталкивала ногами сиденье, коса подпрыгивала у нее на спине. Лицо у Ванди было круглое и полное, белые зубы, когда она смеялась, были видны издали. Глаза, серые и чистые, блестели, как у ребенка.

Алеша не видел никогда такой красивой девчонки — в их деревне похожих на нее не было. Вспомнил, как Юзюк говорил, что привез Вандю из Полян, где ее с матерью собирались убить полицаи. И теперь, если Вандя вернется домой, в Поляны, ее застрелят.

Вандя красивая, и Алеша не верил Юзюку: как это такую могут застрелить полицаи?

На качелях в первый день она долго не задержалась. Попросила вдруг Таню, чтобы та поймала руками сиденье; спрыгнула на землю в маленьких черных и стоптанных туфлях, как коза в сбитых о землю ко­пытцах; стряхнула с платья песок и отошла к завалинке. Позвала Таню, и они убежали.

Долго после нее еще качались качели. Больше Вандя к ним до са­мого лета не ходила.

Было воскресенье, хмурое с самого утра, когда Вандя пришла к ним во второй раз. Пришла одна, без Тани. Бежала куда-то по улице, увидела Алешу и перелезла к ним через забор, как весной. В том же платье, только без свитера; коса у нее была, как и тогда, за плечами.

— А картошки тебе не жалко? Четыре грядки вытоптали... — спро­сила она как взрослая.

Алеша ей не ответил.

— А я никого не пустила бы в огород. Картошку топтать.— Она по­молчала, потом спросила, будто между прочим: — А можно... я пока­чаюсь?

Он по-прежнему молчал.

Тогда Вандя подошла к завалинке, где он сидел, нагнулась над ним — он видел, как белое платье прикрыло ее колени,— и снова заго­ворила, не обращая внимания на то, что он молчит.

— А у вас под хатой хрен разросся. Лист какой... И в картошке то­же растет. И шиповник ошалел, и крапива с репеем. А вон, в хрену, ку­ры несутся,— показала она пальцем в угол и засмеялась. Помолчала, потом снова повертела головой, будто искала что-то, повернулась к ули­це.— Сирень у вас уже отцвела. Одни мелкие дудочки от цветов оста­лись. Много у вас сирени возле хаты. И у нас было много. Но хату нашу сожгли полицаи. Приехали и сожгли, когда мы сюда убежали. И сирень сгорела. Не цвела в этом году, мама ходила, видела.

— И мать не поймали? — вдруг спросил он, удивившись, как это он взял и спросил: слетело с языка.

— Не-ет... — покачала она головой.— Мама не боится. И я не бо­юсь. Возьму и схожу домой. А у вас и рябина возле забора растет. Яго­ды зеленые еще, побурели только. Зимой они вкусные, сороки их клюют. Прилетят к самой хате и стрекочут в огороде, как куры. У нас тоже была рябина. Сорок слеталось... А кур наших всех постреляли полицаи, мама говорила. Всех до одной. У нас были белые куры. И петух белый, большой такой, хвост длинный-длинный. Дождь пойдет — он тащит хвост по земле.— Она засмеялась.— Опустит и тащит по мокрой тра­ве.— Подумала о чем-то и снова сказала: — Наши куры тоже неслись под хатой в траве. А может, мать не знает? Вдруг куры остались, не по­стреляли их полицаи? Мало ли что хата сгорела. Я схожу и посмотрю сама. Я знаю, как к нам идти... На Сушково, а там лесом, череа реку. Нас везли ночью, но я знаю. Схожу и посмотрю. И всех в деревне посмотрю, мало ли что полицаи сожгли хату.— Она оглянулась на ули­цу, будто боялась, что ее услышат, и сказала тише: — Надо идти в чет­верг. В четверг пойдут люди в Долгиново на базар...

Алеша не мог вымолвить ни слова — так быстро она говорила. Нагнулась над ним; глаза, серые и блестящие, были неподвижными, когда смотрела на него. Ему хотелось сказать, чтобы она не ходила до­мой в Поляны, ведь ее убьют полицаи. За брата. Поймают и убьют. Они сожгли хату, убьют и ее. Но она говорила не переставая, и он молчал.

Потом отдышалась и оперлась плечом о столб.

— А я все равно покачаюсь,— сказала она и сразу стала другой. Вскочила на сиденье, схватилась руками за палки и крикнула громко, Алеша даже испугался: — А ты подтолкни меня, пока сама раска­чаюсь!..

Когда высоко, вровень с крышей, подлетали качели, столбы тоже начинали качаться. Между землей и столбами были уже довольно боль­шие ямки, и туда сыпался сухой песок. Ось вверху была смазана дегтем, и теперь, разогретый, он тек по столбам — полоска дегтя дотянулась уже до самой земли.

— Платье смотри... запачкаешь,— показал рукой на столб Алеша.

Она громко засмеялась и повернула голову. Коса слетела с плеч и стеганула по столбу.

— А я не боюсь. И вдвоем качаться не боюсь. На сиденье можно стать вдвоем. Вдвоем легче подталкивать...

Она приседала, потом изо всех сил подталкивала сиденье, подле­тая выше стрехи. Качались в земле столбы и подпоры, казалось, они вот-вот упадут, и на Вандю было боязно смотреть. А она не уни­малась.

— И домой схожу. Это ты боишься немцев, а я не боюсь. Мой брат теперь у партизан. И его убьют полицаи, если поймают. Но они его не поймают. И меня не поймают. И ты меня теперь не поймаешь.— Она по­молчала.— А это правда, что нам надо было убегать, когда брат пошел к партизанам? Я совсем не хотела уходить из дома...

Летая на качелях, она пригоняла ветер, и Алеша почувствовал, что ему становится холодно. Ветер задирал Вандино платье выше колен, тогда Алеша отворачивался от нее. А она, притихшая, все поддавала и поддавала.

Алеша вдруг закричал. Услышав, что сзади кто-то стучит в оконное стекло, оглянулся: опершись на подоконник, у окна стояла мать и гро­зила пальцем.

Он снова закричал, оттого что не мог поймать качели и не знал что делать.

— Боишься... Бои-ишься... — смеялась Вандя.— Я так и знала.

Алеша подумал, что Вандя может упасть на камни, которые лежат под сараем, может слететь и за забор, как раз туда, где лаз и где выби­та ногами картошка в конце борозды.

— Упадешь!..— Он подскочил к столбу и опять хотел поймать си­денье. Его ударило по руке и содрало кожу.