Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

На улице поднялась пыль выше тына и поползла на огород, к реке. За хатой стучало и стучало. Алеше казалось, что от этого стука колышет­ся вся улица — от забора до забора.

Военные шли, заполнив всю улицу от их дома до Панкова хлева. Было видно, как они спускались с гати к мосту.

В деревне вдруг стало тихо: не скрипели ворота, не тарахтели на ферме телеги, не разговаривали во дворе у Панков. Казалось, все замер­ло, как бывает ночью. Только колыхалась от забора до забора улица и стучало за хатой да над деревней поднималась пыль вровень с тополем, росшим у Па-нков в огороде.

Солдаты шли мимо их ворот: с мокрыми от пота гимнастерками, с зелеными мешками и со скатками серых шинелей за плечами, с винтов­ками и маленькими лопаточками на боку, с зелеными касками и с зеле­ными котелками.

Подошла мать, оперлась на ручку лопаты и смотрела на улицу че­рез раскрытые ворота. Мокрая, в песке и глине: как вылезла из ямы, так и пришла.

— Отступают... На Бегомль... — сказала она тихо и скрестила на животе руки.

Солдаты шли и шли, валили валом: показывались из-за Панкова хлева, подходили к их раскрытым настежь широким воротам, поднима­лись на гору возле фермы, мимо старого кладбища; долго покачивались на выгоне под соснами их головы и скрывались в сосняке, возле карто­фельных ям. Над дорогой и лесом, как и в деревне, висела пыль.

Когда солдаты проходили дальше, около Панкова хлева становилось пусто, пыль оседала и были видны стоявшие у ворот Панок с Веркой и дети, сидевшие на заборе. Потом снова из-за Панкова хлева появлялась колонна и шла, поднимая пыль и стуча сапогами.

Алеша хотел выбежать на улицу и сесть на скамейку, но на него сердито зыркнула мать. Вдруг на улице все стихло и остановилось; не качались от забора до забора головы солдат; все остановилось и на гати у моста, и у Панкова хлева, и возле леса, у ям.

Алеша подумал, что солдаты попросят сейчас у матери молока. Но они во двор не шли, а стояли у ворот, задрав вверх головы, и смотрели куда-то на Панков тополь.

Вдруг над Панковым тополем загудело и от него отделились сразу три самолета. Шли низко над деревней, шли на солнце, туда, где греме­ло все утро. Из-за тополя вылетело еще три самолета. Самолеты появи­лись и над гатью и над гумнами.

Оторвалась от забора мать, схватила Алешу и прижала к себе. Але­ша чувствовал, как дрожат у нее ноги, и видел из-за плетня, как солдаты поворачивали головы: следили за теми самолетами, что летели с загу­менья.

Самолеты стали разворачиваться над фермой.

Снова закачалась зеленая улица — далеко, до самого Панкова хле­ва и возле фермы, сухо рвануло землю. Мать прижала Алешу к груди. От матери пахло теплой кофтой и землей.

Алеша оторвал от мешка голову и увидел, как колышется зеленая трава у дороги. В колдобинах тихо постукивали колеса. От теплого мешка в том месте, где лежала голова и выбилась ямка, запахло гнилым зерном и сырой травой — заячьим горошком и пыреем. Острые стручки заячьего горошка впивались в щеку.

Алеше казалось, что они едут назад: конь, махая хвостом, идет на­зад, и Янук, подперев руками голову, тоже смотрит туда, откуда они еха­ли. Алеша повернулся на возу. Он хотел крикнуть Насте, почему они едут назад, но нигде ее не увидел.

Мужики сидели на возах. Подводы шли близко одна от другой, как и вчера вечером, когда выезжали из деревни. Впереди был Махорка: обогнал, наверно, ночью Боганчикова жеребца.

У самой дороги торчали высокие еловые пни; за них цеплялись, об­дирая осями, телеги. У пней была видна серая земля, бросался в глаза белый болотный сипак и блестела вода — чистая и твердая, казалось, как лед.

Алеша ерзал на мешках и не мог согреться. Он хотел соскочить с те­леги и пойти сбоку, взявшись за край, как Панок, но на траве была ро­са, густая, словно иней. Сесть бы верхом на коня, вон с него пар валит. Так не разрешат мужики.

Лес кончился, выехали на лог, будто из пуни во двор. Стало еще светлее и холоднее.

— Не отставать... Погоняйте... Издали все видно... Как на ладо­ни... — скомандовал Махорка тихо и хрипло.

Алеша схватил вожжи, но ни Боганчик, ни Панок не погнали коней. Оглянувшись, Алеша увидел, что Наста только что выехала из лесу.

Позади раздался выстрел, затем начали стрелять часто, будто в пу­стые телеги сыпали из мешков картошку.

— Не отставать!.. Не надо было давать Буланчику пить. Напился, наверно, в Бродку из лужи... Намаешься теперь.— Махорка соскочил с телеги с вожжами в руках и все время оглядывался назад.

Буланчик с трудом переставлял ноги; слышно было, как Наста сте­гает его мокрыми вожжами, когда он хватает на ходу траву.

Сбоку, где-то у Панковой телеги, крикнул вспугнутый коростель. Закрякала вдали дикая утка, звала утят — вела их в Бродок, там, где не переставая качалась под ветром лоза. За лозняком в тростнике стоял аист и, вытянув шею, смотрел на людей и на подводы, насторожившись, готовый вот-вот взлететь.

Вдоль дороги росла белая мятлица и крапива, высокая, по самый воз, и росой смачивала мешки. На крапиве лежали птичьи перья, на­мокли, прилипли к листу.

Над лесом и вдоль дороги висел туман. Квакали где-то лягушки; курлыкал дикий голубь — сзади, на Бродку, в той стороне, где недавно стреляли. Каркали вороны редко и тихо — в тумане их не было видно. Откуда-то нагнало торфяную гарь. Наверно, ее принесло с туманом — недалеко где-то горел лес. Потом запахло травой, сухой, теплой и све­жей, точно печеным хлебом.

Небо на востоке стало желтым, только вверху было голубое, как днем. Впереди над дорогой зарделся лес, и в том месте на небо набежа­ли розовые тучки. Из-за елей показался краешек солнца, тусклый, как молодой месяц; солнце светило сквозь туман, будто сквозь желтую пря­жу. Пряжа вздрагивает и вздрагивает, будто ее, перепутанную, кто-то поправляет рукой.

Потом широкое, сплюснутое солнце оторвалось от земли и стало дрожать и переливаться, как раскаленное железо, когда его вынут из горна. Исчезли красные тучки, словно сгорели. Ели сделались острыми, как пики.

Впереди ничего не стало видно — слепило солнце. Над логом пополз туман. Сквозь него видны были красные стебли щавеля — казалось, и травы другой в логу не было, только щавель.

Над Боганчиковой телегой пролетела дикая утка — медленно, еле несла тяжелый зоб, выставив вперед клюв и взмахивая крыльями. Ка­залось, вот-вот упадет и ударится о землю.

В тальнике кричал коростель. Где-то снова глухо каркали вороны, как осенью за гумнами.

Солнце вдруг побелело; на него легли, вытянувшись, черные обла­ка. Изо рта шел пар и висел над телегой. Высоко поднялся туман и ры­жими полосами прикрыл лес.

Алешину телегу догнал Буланчик; вытянув шею и звякая удилами, доставал из-под мешка горошек. Из-под черной гривы смотрели большие блестящие глаза. Рядом с телегой шла Наста. Щеки у Насты были крас­ные, разгорелись, как возле печи; она вытирала краем белого платка лоб; наверно, упарилась, погоняя Буланчика.