Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

Повсюду шумела вода: булькала под соломой возле опрокинутых саней, шумела в глубокой лощине.

Ломался лед, проваливались ноги. Осторожно обойдя воз, Махорка побежал, скользя по льду, вниз, к Рогозину...

Шумела вода; ветер бил теперь в глаза; дубели, не гнулись ноги. Где-то позади у возов понукал жеребца Боганчик.

— Алеша!.. Сукин сын!..— закричал снова Махорка и почувствовал, как провалился под лед до пояса.— Цыган!..

Перехватило дыхание; вода неслась, сбивая с ног.

Махорке показалось вдруг, что кто-то уцепился за его кожух около пояса крепко, двумя руками. Он оглянулся и увидел сзади Алешу.

— Цыган... Мать твою так...

........................................................................................................................

Когда Махорку снова подтолкнули в спину, он увидел, что отстает от мужиков, не поспевает. У Алеши из носа шла кровь, капая на траву. Алеша задирал вверх голову, спотыкался.

— Лечь надо... На землю... Что с тобой делать?

Махорка остановился; сзади его ткнули в плечи.

«Надо донести хлопца до возов. Взять на руки и нести. Не дой­дет...» — подумал он.

Махорка сидел на телеге, свесив ноги, а ему казалось, что он идет тропкой, по которой сзади ползет гадюка.

«Вот тебе и Пунище. Не успели и доехать. А теперь...»

Обернувшись, Махорка взглянул на Боганчика. Тот шел возле теле­ги, держась за грядку, и смотрел вперед.

Все были у своих возов — так приказали немцы. Приказали не со­бираться и не разговаривать друг с другом. Видно, погонят всех впереди себя через Тартак. Шоссе где-то перекопано... На шоссе завалы. Парти­заны поработали. Знали, загодя готовились... А тут, на лесной дороге, немцы боятся мин. И засады боятся... Прячутся за чужие спины, как в Камене. В Камене они дважды выгоняли из деревни людей и гнали пе­ред собой до Вилии, где на другом берегу засели в окопах партизаны. Гнали и старых и малых.

Над дорогой стояла пыль вровень с лесом. Немцы шли вслед за подводами, поднимаясь из лощины на гору,— казалось, что они лезут из-под земли. Шла регулярная часть — немцы возвращались из дере­вень в Красное, видимо хотели прорваться на Палик.

Сверкали на солнце винтовки и автоматы, будто черное стекло. Бле­стели, будто смазанные дегтем, черные приклады — немцы несли винтов­ки стволами вниз; на концах прикладов сверкала широкая белая бляха. В пыли сверкали штыки-ножи и на плечах у немцев — черные ящички, видно с патронами. Как чугуны, в которых варят картошку, сверкали каски с загнутыми короткими козырьками и с белыми маленькими мо­тыльками над ушами. Блестели на ремнях котелки; блестели черные пу­леметы с длинными и тупыми дулами; за плечами у немцев блестели минометы — маленькие, на железных подставках, узких и длинных, как противни, на которых дома в печи сушили грибы и ячмень...

Махорке казалось, что блестит вся дорога. Из-за сосняка било в глаза солнце, не давало глядеть, и он отвернулся.

Подъезжали к повороту, к старому разобранному мосту. За мос­том где-то слева было Пунище.

Дорога шла лощиной. На мелком, будто просеянном сквозь решето желтом песке торчали обгорелые сосновые пни, ободранные осями и вы­мазанные дегтем, и росли хилые сосенки.

За мостом дорога выводила на старую вырубку. Начинался Тартак.

На этом месте, выбитом и телегами и леспромхозовскими машина­ми с прицепами — тут возили до войны лес,— стоял когда-то тартак — лесопилка. Возле лесопилки была и мельница. Лесопилки давно уже не стало, а молоть зерно на мельницу возил еще Махоркин отец.

На вырубке всюду валялись старые бревна. Длинные и короткие, кругляки и расколотые, они лежали у самой дороги, глубоко уйдя в зем­лю, сгнили, потрескались и поросли белым мхом, струповатым и мелким, как короста; позасыпались желтым песком, который взялся тут неизве­стно откуда, скорее всего его нарыли кроты. От сосновых бревен оста­лась смолистая сердцевина — толстая и бугроватая, она лежала на са­мой дороге, и тряско было ехать. Стучали колеса — казалось, вот-вот рассыплются грядки; телеги кидало с боку на бок, как на гати возле деревни; откуда-то из мешка брызгала в глаза рожь.

Издалека были видны целые кучи бересты, будто кто сгреб ее и не удосужился забрать или сжечь; возле бересты лежали березовые бревна, почерневшие, с наростами гриба, у комля толстые — не обхва­тить. Блестели сосновые окоренные кругляки, не сгнили. Так и лежали внакат — в два-три бревна. Когда-то здесь, наверно, были высокие, не достать с земли рукой, штабеля. Потом люди раскатали их кольями и пустили в гатор. Гатор резал твердую, как камень, сосну, засыпая зем­лю вокруг красными от смолы, словно окровавленными опилками; длин­ными и узкими, натянутыми, как струна, пилами крошил на соль сухие суки, которые шли у дерева от сердцевины. Когда люди, упершись коль­ями, толкали под брусья бревно, гатор стучал с натугой, будто надры­вался. Зато ходил как бешеный, когда махал вхолостую, разбросав в стороны последнее, что осталось от дерева — широкие, тонкие, белые, как сыр, доски. Доски выхватывали из-под пил черные, в смоле, руки и откидывали далеко к штабелю, а с другой стороны на тележках по рель­сам снова подвозили под самые зубья сосновый комель, и гатор снова засыпал землю опилками.

Опилки отвозили далеко, к большаку, и ссыпали: они и теперь еще лежат, не сгнили. Там, где лежали штабеля сосновых бревен, на земле блестит смола. Она когда-то стекала с разрезанного дерева, капала на землю и высыхала. Теперь лежит на болоте, словно созревающая клю­ква. Смолы будто насыпано — и желтой, и красной, и белой. Попадают­ся и большие комья — с яйцо, и помельче — с орех.

Около гнилых бревен разросся малинник. Густой и темный, он стлался по земле, скрывая щепки и серые выветрившиеся опилки. Подня­лись кустики белого сивца, густо разросся вереск, высокий, сухой — одни стебли. Дальше от дороги виднелись кустистые зеленые сосенки и вымахал высокий и стройный березняк — его уже можно было резать на веники.

Лес скрывал истоптанную землю, следы первого тартака, который соорудили тут, когда в хатах еще были холодные, из красной глины по­лы и когда приходилось, положив на высокие козлы дерево, пилить руч­ной пилой доску за доской.

Махорка помнит: когда он был еще хлопцем, у них во дворе на коз­лах пилили доски. Опилок был полон двор — до самого крыльца.

Через несколько лет здесь на вырубке ничего не останется, а это место — лог у реки, лес за мостом на горе — будут все же звать Тартаком, как зовут и теперь. И долго еще будут лежать здесь у дороги бе­лые камни, пока не потрескаются, не обрастут мхом, не почернеют и не войдут в землю навеки. Повсюду вырастет лес — подойдет к самой до­роге, как и прежде...

На дороге пахло смолой, густой, сосновой. Так пахла смола на под­сочке под Корчеватками. Она и теперь еще лежала там в воронках — ее можно найти возле пней, застывшую, твердую, как камень, и прозрач­ную, как стекло.