Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

Немцы шли за Настиной телегой, поднимая пыль, отступали от песка в сторону, на траву, обгоняя Буланчика, огибали телегу широкой подковой, и снова сверкало на солнце железо — до рези в глазах.

Махорка подумал, что, видно, так немцы шли и за каменскими ба­бами, когда гнали их к реке впереди себя.

Немцы шли с перерывом: повалят валом, а потом дорога пустая, только стоит пыль; через некоторое время снова начинали идти — и так без конца.

Теперь, когда Махорка оглядывался, он видел, что пыль поднялась даже за лесосекой у шоссе. Там ревели машины и глухо клацало желе­зо. По шоссе, видно, шли танки, партизаны где-то завалили его, и танки пойдут сюда, на Тартак.

— Погоняйте!..— крикнул он. Его все еще трясло, отпустит и схва­тит снова.

«Мне уже, как зверю, надо искать теплое место на солнце, чтобы согреться»,— подумал Махорка.

Вдруг все стихло, и Махорка услышал выстрел — показалось, сов­сем рядом, над самым ухом.

Подводы были уже в лощине — в самом Тартаке.

Потом от выстрелов зашумело в голове. Махорка почувствовал, как его снизу тряхнуло — рванул, наверно, Сибиряк и сбросил с воза. Схватившись за грядку, он вскочил на ноги.

Тр-р-р...

Над горой, откуда они съехали, поднялась густая пыль, застилая сосняк до самой земли. Пыль поднималась кучками и на дороге, рядом с подводами.

— На землю!.. Детей на землю!..— закричал Махорка, не слыша самого себя, и побежал, согнувшись, назад, к телегам.

Он увидел, что Наста бросила вожжи и бежит ему навстречу. Конь Панка рванул с дороги в сосняк.

— Детей на землю!..— кричал Махорка, но Наста, должно быть, его не слышала: миновав Алешину телегу, бежала вперед, к мужикам.

Махорка подскочил к Таниной телеге и, схватив Таню, стащил ее иа песок. Таня вцепилась в его плечи и не отпускала от себя.

— Не вставай!..— приказал он.— Ош-шалела...

Стоя на коленях, Махорка видел, что Наста все еще бежит по пес­ку, схватившись рукой за грудь — задыхается.

— Ложись!..— закричал он.— Убьют...

Наста бежала, наверно, к Тане.

— Алешу! Алешу гляди!..— закричал он снова.

Но Наста по-прежнему не слышала его.

Алеша все еще сидел на телеге, не двигаясь с места, точно прирос, и Махорка поднялся с колен. Он почувствовал, что ему стало вдруг жарко и кружится голова, будто его чем-то стукнуло...

Алеша сидел на телеге весь желтый, крутя головой из стороны в сто­рону. Махорке показалось, что желтыми стали и земля и мешки.

Где-то рядом заржал конь. Закричал впереди Панок.

Взглянув на дорогу, Махорка увидел, как в лощину, сюда, где сто­яли подводы, хлынули немцы. Бежали сосняком, пригнувшись, один за другим, топча все живое; падали пластом на землю в песок.

Казалось, что с горы катятся мыши. Будто кто-то косил на болоте у моста и, размахнувшись косой, подкинул вверх мышиное гнездо. Из гнезда посыпались мыши; мелкие, серые, они пищали от страха на чем свет стоит — даже в ушах звенело.

Махорка понял, что немцы попали в засаду, что партизаны устрои­ли ее у моста под самым Красным, где их совсем не ждали. Немцы ри­нулись в лощину; по обозу партизаны из засады не стреляли — пропу­стили его вперед,— и теперь немцы прятались за людей, как в Камене.

Пули били по дороге твердо и глухо, будто кто на току в пуне лупил цепами по куче ржи.

По обозу теперь стреляли и с болота, с той стороны, куда откати­лись немцы. На дороге остались одни подводчики, все семеро. Надо бе­жать к мосту — к партизанам. Схватить бы только Алешу с воза.

— Ложись, дурная!..— крикнул Махорка Насте.

Она бежала прямо на него, раскинув руки, будто хотела поймать. Махорке показалось, что глаза у нее черные, как головешки, и большие-большие.

Махорка, как бы согнувшись, так и толкнул её обеими руками в грудь. Она растянулась на траве, на белом сивце, но тут же вскочила и снова побежала вперед.

«К Тане...» — понял Махорка и закричал:

— Назад!.. Назад к мосту! Сам заберу девчину!

Но Наста продолжала бежать, согнувшись теперь, как и Махорка.

Махорка увидел, как поднялся вдруг на задние ноги Алешин конь — высоко вверх задрались белые оглобли — и медленно начал оседать на дорогу, будто боялся ступить на нее острыми подковами. Затем тяжело рухнул, уткнувшись головой в песок. Зазвенел, лопнув, тяж и брякнулся впереди у самых ног Махорки.

Алеша все еще сидел высоко на мешках, нагнувшись и раскрыв рот: глядел на дорогу — на коня. У него расстегнулась на груди черная рубашка, сползла с плеча. Была видна голая худая шея.

Махорке снова показалось, что Алеша весь желтый.

— Слезай!.. Слезай, сукин сын... Одурели все...Он выпрямился у самой телеги. Алеша кулем скатился с мешков на землю, будто Махорка хотел его поймать, а тот не давался в руки...

— Назад, чертов сын!.. В Ложок, к мосту!.. В Ло-ожо-ок!.. На-аста!.. Назад!.. На Пунище!.. К партизанам!.. Ужом ползи!.. Немцы всех пере­давят...

Пули задели мешок на Алешином возу, близко, у самой Махоркиной груди. По щеке стегануло рожью, будто брызнуло из-под барабана в молотилке. Махорка почувствовал, как его ударило чем-то тяжелым и твердым в спину...

Выстрелы затрещали за мостом, на самой горе, откуда они ехали. Стреляли, видно, по болоту, куда бежали немцы.

У Махорки вдруг отнялись ноги; ему показалось, будто он присло­нился к копне свежего сена. Горячо стало плечу и мокро — это сено, сложенное в копну, за ночь угрелось и горит.

Он догадался: по нему стреляли с болота немцы — прямо в спину. За партизана приняли: бегает по дороге в черном.

Падая, он слышал, как стучало на дороге — будто гнали от моста в лощину коней. Увидел, что опять бегут немцы, оглядываясь и стреляя назад. Далеко, на самой горе за мостом, бушевал огонь — высокое жел­тое пламя лизало сосняк. За ним не было видно неба.

Потом Махорка увидел, что лес горит и у моста, немцы оттуда бе­гут и бегут, падают, вскакивают и снова бегут сюда, в лощину.

Ударившись о землю, он почувствовал, что задыхается от пыли. Запахло гарью. Казалось, горит деревня — Сергеихина хата и амбар — и бегут с ведрами люди...

Высоко вверху он увидел белое небо, оно, казалось, было горячим-горячим, как вчера днем, когда сгоняли в деревне людей.

Телу стало горячо — снизу, от земли. Резануло глубоко-глубоко в спине. В груди стало больно и мокро...

Вздрогнула где-то под ним земля, и сразу все стихло.

Из мешка посыпалась рожь — прямо на руки.

Он увидел, что возле его головы растет овес, насеялся на дороге молодой, зеленый, с темным длинным зерном.

«А нам, татарам...»

14

Конь напрягается в оглоблях, как бывало в огороде, когда, запря­женный в плуг, он шел бороздой. Заваливаются колеса в выбитые на дороге ямы, и Панку снова кажется, что он распахивает огород.

Плуг выскакивает, сдвигая в борозду вместе с землей мерзлую чер­ную картофельную ботву. Панок идет бороздой, и ему надо одной рукой держать ручки плуга, а другой изо всей силы натягивать пеньковые вож­жи. Вожжи ползут за спину — Панок набросил их на шею,— и коня приходится остановить. Панок привязывает вожжи к новой березовой ручке, которую сам вытесал вчера топором, выстрогал и прожег в ней нагретым докрасна шилом дырку, чтобы можно было насадить ручку на плоский железный штырь.