Арвид Григулис - Когда дождь и ветер стучат в окно

Интереса ради Лейнасар подсчитал, что его сосед по рабочему месту за один час помянул черта и ад в шестидесяти восьми вариантах.

Выданный доктором Гофом паспорт и постоянная работа в Стокгольме дали Лейнасару возможность устроиться более или менее по-человечески. Поступив в мастерскую, Лейнасар нашел себе меблированную комнату на Левертинггатан, в семье капитана дальнего плавания Нордквиста. Это была странная семья. Сам капитан в Стокгольме почти не появлялся. А его дородная супруга бывала на квартире в лучшем случае раз-другой в неделю. Она жила на своей даче, в часе езды от Стокгольма. С началом весны она совсем исчезала. Иногда в дом заходили какие-то молодые и уже не совсем молодые мужчины и женщины. Это были дети капитана. Сколько их было всего, Лейнасар так никогда и не узнал. По крайней мере, больше десятка. У них, наверно, тоже были свои квартиры где-нибудь в другом месте, ибо здесь они появлялись в разное время и очень нерегулярно — повертятся, пороются в шкафах и кладовой, иногда переночуют и опять исчезнут. Естественно, что им вполне хватало двух комнат. Остальные две сдавались. Лейнасар занял одну, другая пустовала. Это обеспечивало бы Лейнасару независимую, спокойную жизнь, не будь одного «но».

Этим «но» оказалась сестра капитанши. В том, что родные сестры бывают разными по внешности и характеру, нет, конечно, ничего удивительного, но контраст между капитаншей и ее сестрой казался капризом природы. Насколько капитанша была толста, настолько ее сестра тоща. У капитанши было бесчисленное количество детей, у Элизабет не было ни одного. Капитанша никогда не совала носа в чужие дела, Элизабет не делала этого только тогда, когда спала или читала тоненькие книжицы в ярких обложках, в которых рассказывалось о любви и убийствах. У капитанши был муж, который ходил по морям всего мира, муж Элизабет лет пятнадцать тому назад ушел в мир иной, и ее душа, давно претерпевшая бури молодости, томилась по утешению.

В первый раз Элизабет зашла на квартиру случайно — она жила лишь в нескольких кварталах от сестры. На свою беду Лейнасар оказался дома. Она тут же собрала о нем все необходимые сведения и, видимо, осталась очень довольна, ибо с того дня почти полностью переселилась в квартиру капитанши.

Вначале Лейнасар ничего не имел против этого. Вечерами он обычно просиживал по многу часов на кухне в обществе Элизабет и упражнялся в шведском языке. Но вскоре в разговорах Элизабет зазвучали подозрительные нотки. Элизабет все чаще печально вздыхала, пересказывала прочитанные любовные сочинения. Лейнасар по ночам слышал у себя под дверью шаркающие шаги и вздохи.

Лейнасар насторожился и стал избегать Элизабет. После работы он часто слонялся по улицам. Воскресенья тоже проходили в скитаниях. Не было в Стокгольме такого уголка, где бы Лейнасар не побывал один или в обществе своих латышских товарищей по заводу. Однако Элизабет оставалась верна капитанскому дому и неизменно встречала жильца сестры приветливыми и благосклонными улыбками, Лейнасар опять начал встречаться с Паэгле и другими земляками. Но среди латышских эмигрантов, в их быту, Лейнасар оставался сторонним наблюдателем. А понаблюдать было что. Нужен был юмор висельников, ибо разыгрывалась виселичная комедия.

Нищий, встретив другого нищего, прежде всего глядит на суму своего коллеги и заранее знает, что в ней, забывая при этом, что точно такую же суму носит и сам. Так было и с латышскими буржуазными эмигрантами. Некоторые из них, давая меткие характеристики своим товарищам по несчастью, как правило, не распространяли этих характеристик на самих себя.

В Латвии до войны подвизался на оперной сцене сравнительно известный певец Марис Ветра. В трудную для родины пору он отрекся от народа, перебрался за море и стал играть активную роль в эмигрантской виселичной комедии.

В своих шведских записках Марису Ветре удалось создать точный образ эмигранта. Бывший певец вспоминает, что в усадьбе его отца на стене батрацкой много лет висел портрет Александра III в черной, великолепно отлакированной раме. В один прекрасный день, когда решили выбелить закоптелую и грязную батрацкую, сняли со стены и роскошный царский портрет. При этом развалилась лакированная рама. Заказали столяру другую. Но когда картину начали водворять в новую раму, весь портрет облупился, на розовом лице обнаружились мелкие царапины, из темно-русой бороды выкрошился большой кусок краски. Царь никуда не годился ни в старой, ни в новой раме. Пришлось выбросить его в мусорную яму. Марис Ветра пишет:

«В эмиграции тоже было много царей, которые еще недавно были гордостью своей большой семьи. Портреты их чинно висели на стенах, достойно выполняя свое назначение. Но стоило их снять и перенести на другое место, как они облупились. Они потрескались, покоробились, и, если бы даже их повесили теперь на старый гвоздь, они все равно уже не годились бы на прежнем месте».

Таких облупившихся, никому не нужных «царьков» в Швеции и в других странах скопилось много. Они никак не могли забыть, что были «царями» и хотели оставаться ими и впредь, несмотря на то что история выбросила их на свалку, точно как батрак отца Ветры выбросил на свалку никому не нужный и ни на что не годный портрет Александра III.

Именно потому, что «цари» хотели остаться «царями», они и переправились за море. А что стоит царь без подданных? Но как они ни агитировали за массовую эмиграцию, «облупившихся царей» выехало больше, чем подданных. Вот почему карманы рядовых эмигрантов оказались под такой угрозой. Это вовремя понял Лейнасар, когда увидел, как в готландской школе пошла по кругу шапка пастора Свикиса и как неохотно приезжие бросали туда свои гроши. Но как Лейнасар ни изворачивался, он тоже в конце концов попал в число царских слуг.

Наплыв облупившихся «царей» и «цариц» в Швецию начался уже летом 1944 года и продолжался всю осень. Шведы не собирались открыть для них ворота дворца и приглашать к королевскому столу. Шведы не предоставили им также возможности смыть с себя грязь свалки. «Цари» сами должны были найти себе для этого водоемы. Но чистых водоемов они не нашли — одни только лужи.

Одной из таких луж оказалась фабрика игрушек Филипса. Шведов обуяла симпатия к голландцам, и они стали собирать средства в фонд помощи Голландии. Средства эти добывались продажей маленьких деревянных кукол в голландских национальных костюмах. Такие куклы можно было увидеть в любой шведской семье, а изготовлялись они на фабрике Филипса.

В подвале фабрики из дерева вытачивались болванки кукол. В ящиках они отправлялись наверх, в фабричный павильон, где латышские «цари» и «царицы» раскрашивали игрушки. Когда подходила очередь сенатора Тепфера, он опускал деревяшки в мисочку с синей краской, и юбка куклы становилась синей. Супруга генерала Тепфера Алдона окрашивала в белый цвет шапочку и фартучек, супруга директора Национального театра Берзиня — Марта размалевывала красным кофточку. Со стороны это выглядело чуть ли не идиллией. Но какие только мысли не лезли при этом в голову о былом блеске, о временах, когда «цари» и «царицы» висели еще на шее у народа! Мрачные мысли и мрачные проклятия.