Арнольд Каштанов - Заводской район

А они все стояли у окна. Смотрели, как сразу увяз в грязи авто­кран, буксовал, окутывался сизым дымом. Опять начинало парить.

Позвонил Михалевич:

— Брагин, тебя к телефону.

Голос был чуть раздраженный: он, Михалевич, никому не запре­щает пользоваться своим телефоном для личных дел, но разыскивать сотрудников по всему институту — это уже слишком.

— Алло, Аркадий?

Аркадий, улыбаясь, слушал торопливый Анин голосок. Поймал любопытный взгляд Михалевича, тот сразу уткнулся в отчет, а Ар­кадий повернулся к нему спиной.

— У вас там тоже гроза? — кричала Аня.— У нас небо раскалы­вается! В три забери меня со студии! Преступление — не искупаться в реке после такой грозы!. Слышал? Слышал, как бабахнуло? Я бро­саю трубку, я боюсь говорить по телефону в грозу! Значит, в три!

Все еще улыбаясь, Аркадий положил трубку и сказал Михалевичу:

— Я с обеда уйду, ладно?

— Валяй.— Михалевич с деланньш вниманием читал отчет.

— Я завтра все закончу.

— Валяй, валяй.

«В три забери меня». Анины приказы всегда звучат женственно.

Освободилась она в начале пятого. Аркадий ждал ее в кафете­рии напротив студии. Зной уже высушил асфальт и воздух, опять раскалились улицы.

Приятель Ани на своем «Москвиче» отвез их за сорок километ­ров, где чистая и спокойная Свислочь, пересекая луг, наполнила до зеленых краев низкие берега. Машина свернула с дороги и, оставляя два следа в мокрой высокой траве, остановилась у воды. На другом берегу торчали из травы морды коров, а из близкой березовой ро­щицы слышался сдержанно-напряженный сигнал горна — там был пионерский лагерь. Бросаясь в воду, Аня охала, а потом, барахтаясь в ней, стонала от наслаждения. Приятель ее, молодой, весь заросший черными волосами толстяк, отдувался и бормотал сам себе:

— Ой, помереть мне, ой, помереть мне, братцы..

Замерзнув, лежали втроем на берегу, впитывая кожей солнце. Когда влезли в машину, Аня вдруг надумала окунуться в послед­ний раз, и мужчины ждали ее в душном кузове, с улыбками при­слушивались к ее ликующим крикам.

Работа Аркадия была почти закончена, завтра он должен сдать отчет.

Аркадий уже испытывал неприязнь не только к скучным страни­цам отчета, но и к столу, за которым они писались, к своей лабора­тории и к самому себе. Он говорил себе, что не нужно думать о ра­боте. Что бы сказала о нем Демина из восьмой палаты, если бы была жива? Аня шла к ним, выжимая на ходу волосы, и ее приятель в шутку стронул машину с места, как будто хотел уехать без Ани. Также в шутку — ей хотелось смеяться — Аня догнала машину, вско­чила на ходу. Она расчесывала волосы и, стараясь увидеть себя в зеркале заднего вида, наваливалась на Аркадия плечом. Волосы пах­ли речной свежестью.

Они очень устали, им было жарко. После душа Аня снова ожила и распевала во все горло. Аркадий слышал ее из столовой. Ему хоте­лось пить, однако он удерживался от желания подойти к холодиль­нику, чтобы в полной мере насладиться мечтой о холодном вине, прежде чем утолить жажду. Ему казалось, что в этом и есть секрет злополучной, не дающейся формулы «жить просто, по-человечески». Потом он стоял под ледяным душем, а Аня готовила ужин.

— Я умираю от голода,— сказала она и похвасталась: — Я еще ни к чему не притронулась, не веришь?

— Не верю.

— Ну только чуточку.

За едой она рассказывала весь свой день, кто что ей сказал, и что она ответила, и какие есть у них плохие люди (это те, которые помогли получить роль ее сопернице), и какие есть хорошие (те, ко­торые помогли Ане). Он любил смотреть, как она ест, и почти не слушал ее, а она возмущалась:

— Ну что ты так сидишь? Ты меня не слушаешь!

Он подкладывал в ее тарелку зелень и мясо и наконец почувст­вовал аппетит сам.

Открывая бутылку вина, он был почти счастлив.

— Ой,— сказала Аня,— дай мне.

У нее не хватило терпения налить в свой бокал, она перегнулась через стол и допила бокал Аркадия.

Месяц назад он сказал ей: «Если бы ты вышла за меня замуж, я был бы рад». Она удивилась. Он объяснил: «Я трус. Едва я начи­наю ценить что-либо, я уже боюсь это потерять».— «У меня плохой характер».— «У меня тоже».— «Вот видишь? А у одного из двоих обя­зательно должен быть хороший». Плохим характером она считала способность плакать и падать духом из-за пустяков. Неудачи делали ее жестокой и глупой — ненадолго. Но, может быть, у нее будет впе­реди мало неудач? С неудачами он поможет ей справиться, лишь бы она умела радоваться удачам. Она добрая, Аня. Она лелеет в себе доброту. Она действительно отдает себя искусству, сохраняя для не­го свой характер — как сохраняют диетой фигуру,— сохраняя добро­ту и детскую непосредственность, и потому даже переигрывала в них в жизни.

...Он впервые увидел ее шаловливой барышней прошлого века в белом корсете на китовом усе, с малиновой шнуровкой. Малиновые же туфельки выпархивали из-под длинной лиловой юбки, она бежа­ла, отставая от операторской тележки, взлетела на взгорок и замер­ла — резная корабельная фигурка под бушпритом («Ах, я сейчас полечу!»), шаловливый зверек, он никогда не взлетит, зачем ему от­рываться от такой теплой и мягкой земли; вокруг в самом разгаре был солнечный апрельский день — акварельный апрель с открытым голубым небом, с распахнутым на все стороны простором в размы­тых дымках над плоскостями земли, голубых по горизонту, фиоле­товых, пепельных и желто-зеленых в маленьких рощицах, с чуть за­метным течением влажного сладковатого воздуха.

Аркадий с любопытством новичка осматривал громоздкую технику операторов и осветителей, приглядывался к людям, занятым своим делом. Бродил по топкому берегу весенней мутной Сожи, раз­двигая перед собой голые ветки ольшаника. Ночью в гостинице рай­центра, в которой расположилась съемочная группа, он не мог за­снуть. Оделся, бродил по незнакомому спящему городку. Забрел в рощу, спустился к реке. Вода почти не двигалась, и было так тихо, что слышался ее плеск у коряги где-то справа. Начало светать. Свет, странный, не дающий тени, казалось, как туман, поднимался снизу, от маслено-тяжелой воды. Редкие голые деревья на близком другом берегу в темноте казались лесом, но вот они стали отделяться друг от друга, просветы между ними проявлялись, как на фотобумаге в ванночке фотографа. Серые берега в полегшей за зиму осенней траве стали расцвечиваться блеклыми желтыми тонами с тусклой прозе­ленью. Когда-то мечтал о путешествиях, но вот он оказался гостем неведомой страны — весеннего рассвета. Незнакомцами были дере­вья, проснувшаяся и хрипло вскрикнувшая птица, безымянными бы­ли последние звезды на небе. В тишине послышались звуки со съе­мочной площадки — удары металла, мужские голоса. Они звучали с той отрешенностью, которая бывает под утро при ночной бессоннице или в дальней неспешной дороге. Вдруг становится понятным все, и прежде всего ты сам. Вспоминаются минуты вот такой же тишины — тенистый проселок, выводящий в застывшее на солнце поле гречихи; отдаленная скамейка в городском саду; тамбур вагона и ночная ос­тановка, глухо стукнулись буфера, надвинулся на стекло и замер фо­нарь, пробежал кто-то по перрону, светом выхвачены из темноты низкие станционные строения; и эти минуты кажутся теперь самыми важными и счастливыми в жизни. Хочется начать жизнь сначала, жить неторопливо, пристально и чисто.