Михаил Никулин - Повести наших дней

Полина заметила, обращаясь к Огрызкову и деду Демке:

— Раз ударил только кулаком, то Ванька Зайцев очухается.

Дед Демка не замедлил согласиться:

— Очухается. И может, уже очухался, и… — он оборвал себя на полуслове.

Огрызков сказал то, о чем умолчал дед Демка:

— …И уже наступили часы муки и для Ольги Алексеевны, и для Нины Алексеевны, и для ее ребят.

Василий Васильевич побледнел, глаза его стали испуганно большими:

— А я тут… А почему тут, а не там, не с ними?

Он всполошился и уверен был, что эти трое обязательно скажут ему: «Да, ты должен быть с ними, там!» И он схватится и что есть в нем силы и резвости побежит туда. Но все трое молчали.

Наконец дед Демка, вздохнув, заговорил:

— Тебе, Василий Васильевич, прибежать туда — все равно что по доброй воле загнать себя в капкан. Ключ ты дай мне. Он и раньше тебе не пригодился, а теперь совсем ни к чему… А мне он будет вроде справки с печатью. Покажу его Ольге Алексеевне и Нине Алексеевне, и поговорим, о чем надо, с доверием… И по обстоятельствам сообразим, как и что нам…

— Ну и правильно, — сказал Огрызков.

И Полина одобряюще качнула головой.

С палочкой, с гаечным ключом в кармане, с сумочками, переброшенными через костлявое плечо, дед Демка приготовился идти в ту сторону, где за туманной белизной безоблачного ноябрьского дня скрывался хутор Верхние Выселки.

— Пожелайте мне, старому, скорой и благополучной встречи с вами, с друзьями. Постараюсь сделать как лучше. А как? Там виднее будет. Вы ж идите туда, куда договорились…

И он легкой походкой озабоченно зашагал в нужную ему сторону, а они, трое, проводив его глазами, продолжали свой путь по зимнику на юг.

Иногда они оглядывались, чтобы убедиться, далеко ли успел уйти старик, а старик тоже оглядывался и думал о них: «Догадаются ли на развилке свернуть на профиль?.. А то ведь зимник пошел под уклон, в лощину, а в лощине лесок. Фрицы с профиля заметят их и начнут палить… вроде по партизанам… Ага, свернули! Умники! Право слово, умники!»

И дед Демка, уже не оглядываясь, зашагал быстрее.

В полуденные часы погода непредвиденно стала резко меняться. Усилились волны западного ветра. Скоро они стали накатываться на молчаливые просторы степи уже не с запада, а с северо-запада. И стали они ощутимо холодней и наскакивали на пешеходов сбоку, с правой стороны.

Василий Васильевич, натянув шапку как можно глубже, шел впереди с унылым безразличием ко всему, что было вокруг.

Огрызков и Полина шли рядом, позади. Тит отдал свой серый шарф Полине, чтобы у нее не мерзла голова, а сам защищался от ветра треушкой и поднятым воротником. Из-за холода они старались не разговаривать. Но по одному поводу Полина и Огрызков не могли не высказаться: почему на профиле им ни разу не встретились пешеходы с тачками, сумками, ведрами?.. Почему нынче на профиле они не увидели ни одного фашистского грузовика под черным брезентом? Только промелькнула легковая машина — и все.

Пустынен профиль. Глухая тишина подавила собой даже слабые намеки на то, что где-то идет война: не слышно хотя бы очень далеких орудийных выстрелов, не слышно разрывов снарядов. В сильно помутневшем небе не гудят моторы самолетов… Глухая тишина не сумела подавить собой лишь ветер, который теперь уже посвистывал и повизгивал, разбрасывая по степи косую, редкую метель. Падая на сорную траву, снежинки тонули в ней и быстро таяли на еще не остывшей земле. Степь и профиль оставались серыми.

Но ближе к вечеру ветер заметно ослабел, а снег стал гуще, прямее падал на землю. Профиль и степь, куда ни взгляни, теперь белели чистой, однообразной белизной. Опять вокруг обживалась невозмутимая тишина. И в эту тишину внезапно ворвался такой знакомый женский голос:

— Ну что вы бредете, как недобитые?! Я вас жду, жду! Душа изболелась! Думаю, может, они уже прошли! А им нельзя туда… Никак нельзя!

Полина кинулась обнять подругу, но Груня отстранила ее:

— Будет время — обнимемся.

— Чего это у тебя глаза позаплаканы? — встревожилась Полина.

— И об этом после!… Какая ты, Полина, бестолковая нынче! — И все увидели повелительный взмах Груниного черного рукава в белизне метели, и все услышали ее слова: — Сворачивай с профиля! Держись за мной!

Вышли на белое бездорожье. Тут только Груня заметила Василия Васильевича и строго спросила:

— А этот кто?.. А где дед Демка?

Эти вопросы она задала Огрызкову, которого, видимо, считала наиболее ответственным за все.

Огрызков, заметив в ее заплаканных, чуть косящих глазах испуг, ответил успокаивающе мягко:

— Ты, Груня, не спрашивай с нас так сердито. Не надо. Да будет тебе известно, что дед Демка живой, невредимый. Он по доброй воле ушел выручать из беды жену Василия Васильевича Зотова — нашего нового товарища.

Бездорожьем вышли на тот самый зимник, которым шли раньше и который теперь угадывался потому, что снег на нем лежал ровно, а по обочинам он клочковато висел на сорных травах. И еще угадывался зимник ступнями ног: по нему было легче идти, чем по заброшенным, затравевшим полям.

Груня уже узнала от Огрызкова и от Полины, какая беда постигла Василия Васильевича и куда, зачем ушел дед Демка. Она только всего и сказала:

— Ох как дорог сердцу моему дед Демка! Трудно понять, в чем душа у него держится. Дунь — полетит к облакам. Кажется мне, душа у него в глазах. Они у него и под старость чисто синие. И то добрые, как у веселого дитя, а то потемнеют, да так, что готовы выскочить. Не глаза, а прямо пули!.. Так это ж так и должно быть. Ах, как мне нужны были нынче такие глаза, что как пули убивают…

— Груня, что с тобою?.. У тебя пожар внутри?.. Скажи, подружка! Может, сумеем помочь? — обратилась к ней Полина. — Мы все тут пострадавшие! И Василий Васильевич — он свой.

Шли, не останавливаясь даже для такого жаркого разговора.

Взглянув на Василия Васильевича, Груня сказала:

— Не падайте духом. Дед Демка своего дела не будет делать с холодной душой. Ему и самое трудное не раз поддавалось. Будем надеяться на хорошее…

Потом обратилась к Полине:

— Милая подружка Полина, не пришло время открыть то, что сжигает душу твоей Груне. И, может, это время совсем не придет. — Она говорила громко, и прежде всего потому, что душевное состояние ее нельзя было передать шепотом или спокойным разговором. — Может быть, это страшное я унесу с собой в могилу. Только и держать его в тайне от друзей, да еще на такой дороге, прямо немыслимо.

— Ух как это верно, — сказал Василий Васильевич первые свои слова и покачал опущенной головой.

И тут Груня вдруг взмолилась:

— Мама, услышь меня и под землей! Услышь и помоги быть терпеливой! Промолчать до самой смерти!

Сквозь метель они шли, шли и молчали, уверенные в том, что молчание — единственное средство проявить уважение к Груне, страдающей по неведомой им причине.