Михаил Никулин - Повести наших дней

— Вам с Михаилом Захаровичем танцевать. Вам, вам, Акимушка!

— Это за какую же провинность? — весело спросил Аким Иванович — он уже догадался, что в двух конвертах, лежащих на столе, были письма от Сергея Кострова, которые ждал каждый день с жадным нетерпением.

— Не за провинность, а за подарки. Вот они! — и Катя ладошкой прихлопнула конверты.

— Михаил Захарович, может станцуем?

— Я неповоротливый. Оскандалюсь.

— А у меня, Катя, ноги отяжелели, ну будто я целый день ходил по пашне.

— Акимушка, какие вы с Михаилом Захаровичем несчастные люди… Лена, — обращается она к Костровой, — может, поимеем снисхождение к этим неудачникам?

Елена Кострова в шутку задумывается. Я наблюдаю за ней. Она женщина средних лет. Из-под шали с обеих сторон выбиваются светлые, с соломенным отливом, волосы. Брови у нее темные, а глаза голубые. Сейчас по глазам безошибочно можно судить о ее хорошем настроении.

— Лена, я тебя спрашиваю: так поиметь к этим несчастным снисхождение? Не молчи!

Весело подморгнув, Елена Кострова сказала:

— Поимей… А я тебе, Катя, как-нибудь отпляшу за них. Отпляшу так, что земля под ногами заколыхается! — И она прищелкнула пальцами около своего уха.

— Согласна. — И Катя подала письма Акиму Ивановичу со словами: — Читать будешь вслух, всем… Михаил Захарович, присаживайтесь.

И Аким Иванович читает то письмо, которое было адресовано ему:

— «Дорогой друг Аким, я тебе пишу почти то же, что написал отцу. Я сначала хотел было свои соображения и советы сообщить только ему, но, подумав всерьез, решил иначе: отец может не принять моих советов и про письмо никому ничего не сказать. Ты, Аким, мой душевный друг, потому я к тебе с горячей просьбой: не дай позорному случиться. Позор падет на голову отца и на мою голову.

Ты же помнишь, Аким, моим отцом, его заслугами перед революцией мы и наши друзья всегда гордились… Ты, Аким, наверное, не забыл, как он вешал свою буденовку в горнице на гвоздь. И мы с тобой и другими нашими друзьями приходили полюбоваться на нее и примерить.

Нам всем, кто примерял отцовскую буденовку, было ясно, что из нее в нас переселялись военная красногвардейская сила и храбрость… В то время мы все хотели стать военными, чтобы вступить в бой с недобитками из контры, стать защитниками простых обиженных людей… Мне больше других повезло: получил высшее военное образование. Я был усердным, дисциплинированным, трудолюбивым и в службе, и в учении. И сила отцовской буденовки оставалась со мной. Когда старшим по воинской части надо было ознакомиться с нашими биографиями, о моей биографии с хорошей улыбкой говорили, что у него, у Кострова, все тут на месте: сын конника-красногвардейца из донских казаков… И если отец волчьей извилистой тропой обойдет колхоз, тогда я пойду просить, чтобы в мою биографию внесли этот позорный факт.

Дорогой друг Аким, если б мне пришлось вернуться в Затишный — в этот же день в колхозе прибавилось бы одним колхозником, молодым, с хорошей выправкой строевого служивого… И ты, Аким, не забудь сказать моему пока горячо любимому отцу Андрею Яковлевичу, что молодой колхозник с военной выправкой будет обходить его, как он обошел колхоз. А если случай приведет встретиться в узком переулке, молча разминемся. По-другому не будет, если мы помыслами и сердцем разошлись.

Аким, передай низкий поклон маме.

С огромным нетерпением каждый час и минуту буду ждать твоего ответа».

Вот это письмецо! — при полной тишине проговорил Аким Иванович. — Как я ждал его! Как ждал… Такого письма стоило ждать. Огневую правду высказал Сергей отцу.

Елена Кострова сурово сказала:

— Нет мужу другой дороги, как в колхоз… Если он не поймет этого… можем и разлучиться. — Она поднялась и стала застегивать пальто. Взяла со стола письмо, адресованное мужу. — Катя, ты немного проводишь?

— Тебя да не проводить?! — И Катя обняла Елену, а потом скоренько накинула на себя легонький полушубок и вязаный платок, взяла под руку свою старшую подругу, и они пошли.

Когда они переступали порог, Аким Иванович предостерег:

— Ты ж, Елена, если какая заминка выйдет, потребуется помощь — зови. Мы будем держать уши на взводе!

Скоро вернулась Катя и, снимая вязаный платок, сказала:

— А на дворе, братцы мои, благодать: кругом бело от снега и легонький морозец… Казаки, ну что вы приуныли? Если от голода заскучали, то я сейчас вас накормлю…

— Катя, я хочу на минутку сходить к Домановым. Надо повидаться с товарищами… Они ж, наверное, вернулись из района. — И Аким Иванович привстал.

— Сиди, Акимушка. Ходить тебе к Домановым не надо. Семка Доманов направлялся к нам, а тут я с Леной навстречу. Семка шел сказать тебе, что их квартиранты, ну, стало быть, товарищи из агитколонны, ночевать будут в районе. В Затишный вернется один Буркин.

— Тогда и в самом деле давайте подкрепимся.

На второе Катя подала прямо на сковороде зажаренных небольших окуней, которых называют чикомасами. Кате не понравилось, что чикомасов мы ели лениво. Она отодвинула свой стул подальше от стола.

— Не удивляйтесь, — сказала она. — Я сыта. Когда готовила, кушала больше, чем положено кухарке. И потом, артисты должны быть в сторонке от тех, кого они собираются забавлять.

Из-под черных ресниц она лукаво подмигнула серыми веселыми глазами. На стене, выше изголовья кровати, в соседстве с портретом Акима Ивановича и ее самой, еще совсем тогда молоденьких, в соседстве с портретами их друзей и родственников, увенчанных маленькими снопиками засушенных полевых васильков, висела балалайка на бордовой шелковой ленте. Своей тонкой рукой Катя потянулась за ней. Чуть подстроила балалайку и спросила мужа:

— Ну, какую вам сыграть?

— Сыграй, Катя, про «снега белые, пушистые», что «принакрыли все поля». Кстати, снег выпал.

— Нет! Кстати сейчас другое… Другое сейчас больше кстати, болезный мой Акимушка!

Пальцы Кати побежали по грифу, коснулись струн. Струны отдаленно и вкрадчиво зазвучали, отдаленно и вкрадчиво зазвучал ее глуховатый альт:

…Вечером, когда улеглись и потушили лампу, долго молчали. Аким Иванович первым выдал себя, что не спит, Он вздохнул, но не так, как вздыхают во сне, а как вздыхают в нелегких думах. Минутой позже Аким Иванович отбросил одеяло, зашуршали по полу его чирики, потом скрипнули двери — те, что вели из передней в коридор, и те, что из коридора вели на крыльцо. Это всполошило Катю, и она кинулась за ним, и я слышал, как она и в коридоре, и потом в передней ругалась:

— Да ты что, ума лишился?! Раздетый стоишь на морозе! Долго ли простудиться?.. Захворать?

— Хворать в эту пору мне никак нельзя. Послышалось, что на Нагорной стороне собаки очень уж разбрехались… Думаю, а может, к Андрею Кострову надо бежать?..