Михаил Никулин - Повести наших дней

Хоть и не часто, но бывают встречи с такими людьми, которые входят в твою душу с непринужденной легкостью. Аким Иванович вошел в мою душу так просто и так скоро потому, что он весь был открыт для других в своей молодой непосредственности. Это виделось в общении его с людьми, в его горячей любви к Кате, в искреннем волнении из-за кутерьмы в семье Меловановых, в его переживаниях из-за Андрея Кострова, которого так трудно повернуть на правильную дорогу…

Он и ко всему окружающему в жизни относится с открытой влюбленностью. Это я вижу сейчас, пока он все еще там, на крыльце: ветер теперь больше треплет его волосы, кидая их то в одну, то в другую сторону. Теперь Аким Иванович уже не просто поглядывает на небо, но и выбрасывает развернутую ладонь выше головы. Он ощупывает ветер. На его немного скуластом, смуглом лице улыбка — он что-то предвкушает… А вот Аким Иванович уже в комнате.

— Михаил Захарович, — весело обращается он ко мне, — а ведь погодка меняется. К вечеру обязательно подморозит. По сухому нам легче будет и базы огораживать, и зерно пересевать, да и другое-прочее способней будет делать… И Авдотья Петровна вышла из дому и направляется прямо к нам. Намечается в нашей жизни порядок!

…Авдотья Петровна сняла полушубочек и присела. Зубков сказал ей, что Михаил Захарович — человек свой и говорить при нем можно обо всем.

— Авдотья Петровна, а глаза у тебя не заплаканные. Может, то, что закручивалось, теперь стало раскручиваться? — спросил Аким Иванович.

— Акимушка, все закрутилось так, что больше нельзя.. Сердце стало во мне каменеть. Глаза высохли… Ну, да не об этом сейчас…

А дальше из ее рассказа мы узнали, что Мелованову, мужу ее, стало известно, что Зоя скрывается в хуторе Терновом, у тетки Мавры, у родной сестры Авдотьи Петровны. Это его взбесило. Из конюшни он принес кнут, потряс им перед носом жены и сказал, что этим оружием он пригонит Зойку из Тернового. А вечером сел за стол и до полуночи что-то записывал в тетрадь. Потом рвал записанное на мелкие кусочки и эти кусочки совал в карман. Последний исписанный листок он положил в пальто, что с котиковым воротником. И по тому, что именно в карман этого пальто положил он исписанный листок, Авдотья Петровна поняла, что муж написал письмо сыну. Письма сыну он всегда носит сам на почту в Терновой. Отнесет на почту письмо, найдет Зойку и пригонит ее в Затишный.

— Нет, сказала я себе, твои планы я поломаю. И с утра кинулась к Кате. Христом-богом стала просить ее опередить муженька и увести Зойку от Мавры к кому-нибудь из своих знакомых. Ты уж, Акимушка, не гневайся, что без твоего согласия мы с Катей все сделали. Не захотели будить тебя…

— Зою нельзя не пожалеть. Правильно сделали, — заметил Аким Иванович.

Авдотья Петровна скупо усмехнулась:

— Я еще что-то принесла. Если муж кинется, узнает — кровопролитная война у нас с ним начнется. — И она достала из кармана фартука исписанный мелким почерком листок. — Это же его письмо сыну. Уж очень захотелось узнать, о чем он пишет Косте именно в эту пору. Осмелела и украла, чтобы тут прочитать… — И она подала письмо Акиму Ивановичу.

— А это и в самом деле любопытно, — согласился Аким Иванович и стал читать вслух.

Наше внимание остановили такие строчки:

«Константин, про нашу житуху ничего нового не напишу. Да и нечего про нее писать. Живем от понедельника до вторника, а потом и до среды. Дышим, пока не померли. Так что живи и ты там себе на доброе здоровье. Больше привыкнешь к тамошним порядкам — меньше будешь скучать по дому».

Аким Иванович сказал:

— Василий Калинович петли делает, что заяц на снегу. А ведь не надо быть лисой, чтоб понять — никак не хочет он, чтобы Константин вернулся в родные края.

Я спросил:

— А где же он, Константин?

— В двадцатом году с белыми казаками отступил за море. Последние три года живет в Болгарии.

Авдотья Петровна уточнила ответ Акима Ивановича:

— Костя работает на кирпичном заводе. Каждый раз прописывает: сильно скучаю по дому, по родным местам… Душа у него изболелась на чужбине, а папашка вилюжит в письмах, тумана напускает… Только я вот что вам скажу: Костя все равно приедет. Мы с Зойкой написали ему письмо совсем по-другому. Написали, чтоб не верил отцовским письмам. Хоть ты и был в белых, но тут кругом люди, и они поймут, что к чему приложить…

Наступило молчаливое раздумье. Оно было коротким. Его нарушил Аким Иванович:

— Я, Авдотья Петровна, еще по весне встретил в станице учителя Филиппа Николаевича Полозова. Он ведь с Константином служил в одном полку. Попали в Турцию, а там бежали из полка. Все время были вместе, и в Болгарии работали на одном заводе. Полгода назад Полозов вернулся из тех краев и теперь учительствует… Ну, я, конечное дело, спросил у него про Константина, и он мне сразу: «О Константине Мелованове, говорит, могу сказать только хорошее. Он, говорит, и в полку был человеком, и там, на чужбине, остался человеком. Недаром же в стачках его единогласно в комитет избирали и болгарские рабочие и наши…» Так что, Авдотья Петровна, я бы тоже написал Константину, как вы с Зоей написали: тут кругом люди, и они поймут, что и к чему надо приложить.

И здесь Авдотья Петровна стала прикладывать к глазам платок.

— Вот чует мое сердце, что Костя скоро вернется домой, — отсыревшим голосом говорила она. — Ему бы надо поспеть нынче-завтра. А то вернется, когда на нашем подворье будет пустыня…

За слезами матери, истосковавшейся по сыну, которого она давно ждет из далеких краев, пришла радость. Не пришла, а прямо влетела на легких крыльях. Это была Катя, Ни слова не говоря, она от порога закружилась в пляске под песню, слова которой заменила на другие:

Нам всем было ясно, что там, на хуторе Терновом, Катя сумела так надежно спрятать Зою Мелованову, что отцу теперь уже ни за что не найти ее… Подошвы маленьких сапог Кати о чем-то шептались с полом, а широкая юбка то распускала все свои складки, становясь легкой цветистой каруселью, то медленно падала, накрывая быстро сверкающие голенища сапог.

— Ну да будет тебе, Катя… Ну будет… Ты лучше расскажи.

Говоря эти слова, Аким Иванович весело оборачивался то в сторону Авдотьи Петровны, то в мою сторону. И нам обоим было понятно, что он вовсе не против того, чтобы Катя продолжала танцевать.

Но конец танца наступил, и мы узнали от Кати, что Зоя от тетки Мавры переселилась в терновскую школу. К сторожу Тарасычу.

— Чужой глаз не мог увидать, когда шли в школу? — опасливо спросила Авдотья Петровна.

Катя спокойно ответила:

— А мы и об этом подумали. Для отвода чужих глаз сделали крюк. Пошли будто домой, вроде по законной дороге, скрылись в лощинку — и лощинкой вернулись в школу.