Михаил Никулин - Повести наших дней

Катя долго смотрела на балалайку, что висела выше изголовья кровати. До этого я видел: при взгляде на инструмент она улыбалась, а сейчас была печальна, как печальны были ее серые, задумчивые глаза.

— Что же я раньше не догадалась? — тихо упрекнула она себя, достала из чемодана карточку, на какой была сфотографирована Калиста Лаврентьевна. — Ей быть на самом почетном месте.

И теперь снопик засушенных полевых васильков увенчивал фотографию Калисты Лаврентьевны, а балалайка на бордовом шелковой ленте висела рядом с ней.

— Михаил Захарович, балалайку Калиста Лаврентьевна подарила мне в тот день, когда мы с Акимушкой зарегистрировались. Через год она померла… А Анисим Лаврентьевич живой… — Она вдруг хорошо засмеялась и спросила: — Вы помните, Михаил Захарович, как он сказал, что терновский учитель показал ему Дон и левобережное Задонье и велел не отнимать от сердца этой красоты? И он ради этой красоты отвел быков на общественный баз… — Продолжая хорошо смеяться, она снова заговорила: — Для меня Дон, Задонье и сам Анисим Лаврентьевич — неразрывная красота. — Она как-то сразу построжела: — Правда, быков у меня нету, — так я готова заплатить за эту красоту доброй половиной своего сердца.

Я спросил Катю:

— Не понимаю, почему ты не включила в красоту дорогого тебе Акима Ивановича?..

— Наверное, потому, что ему совместно с другими дадено право строить новый порядок. И дадено ему право выселять других с родных мест. За него мне нечего опасаться…

Установилась февральская солнечная погода, с высокими белесыми облаками, с широкими просветами небесной синевы, располагающими к спокойствию, к не обременяющим душу раздумьям. В такие дни в садах и левадах, в полях и на санных дорогах, чуть оттаявших под полозьями, пахнет теми волнующими терпкими запахами, что обещают скорый приход весны… Весну в Затишный зовут перезвоны кузнечных молотов — кузнецы торопятся отбивать лемехи плугов, запашников, крепить столбцы и зубья борон. Весну в Затишный зазывают людские громкие разговоры, долетающие до общественных амбаров, где двумя большими решетами пересевают семенное зерно.

— Ячмень брать из правого закрома?

— Из правого!.. Тот, что в левом, — фуражный! Его на муку и лошадям на подмеску!

— Кто так распорядился?

— Аким Иванович!

— А товарищ Буркин какого об этом понятия?

— Он был при разговоре!

Минутная тишина — и опять разговор, уже не мужчин, а женщин. Они на двух просторных арбах везут с приречного займища камыш на окраину хутора, где в котловине с ровным дном строят конюшню. Камыш пойдет на крышу. Он сухой и сухо шуршит, когда неторопливые быки наезжают на неровности дороги.

— Сонька, а ты знаешь, что Андрюша Костров и нынче приходил к воротам общественного база?

— Ну и что?

— Я его спрашиваю: «Какой совет дал тебе бурый бык?..» Так он мне: «Умная скотиняка глупого совета не даст. Ты, сказал мне бурый, с Маврой Коншиной разговоров не заводи. У нее, говорит, язык длиннющий. Она за десятерых может набрехать».

Смеется Сонька, смеются и те, что около амбара… И то удивительнее всего, что от души смеется и сама Мавра Коншина. Она, собственно, смеется над собой, и это легко объяснить только одним: обида ее отступает перед весной, перед весенним настроением.

…Поздним вечером возвращаемся из конюшни. Она достроена. Отобраны те кобылы, каким жеребиться весной. За дощатой перегородкой от них, у длинных яслей, заняли места жеребята, которым весной подстригут гривы, подрежут хвосты, и их будут называть уже не жеребятами, а стригунами, стрижаками.

— В это время они бывают очень похожи на подростков. На ребят первого, второго и, может, третьего класса, — высказался Буркин.

— Они такие же баловные, как ребята, — сказала Катя.

Аким Иванович рассказал:

— Как только обнесли двор плетнем и стали этих жеребят выпускать из конюшни, чтоб прогулялись по снежку, так в гости к ним начали захаживать ребятишки. Вчера двоих я впустил во двор для ближнего знакомства с жеребятами. Они тут же заспорили из-за темно-гнедого жеребенка. Он смелей других тянется к людям, легко идет на знакомство. Обоим хотелось именно с ним побрататься… Тот паренек, что пошире в плечах, толкнул того, что потоньше и покостлявей. Не скажу, что толкнул сильно. По моим соображениям, костлявый мог бы и не зареветь, но он заревел. Я решил на кондворе навести порядок. Задире сказал, что я его наказываю за плохое поведение и велю три дня и близко не подходить к конеферме. Ну а костлявого оставил во дворе. Приказал ему перестать хныкать, потому что жеребенок, его зовут Змей, не любит хныкальщиков. «Видишь, он приглядывается к тебе. Думает, поиграть с тобой или ты этого не стоишь?..» Я пошел в конюшню. На самом пороге обернулся. И увидел, как заскучавший жеребенок схватил с головы плаксивого хлопца треушку и стал убегать от него… Они бегали таким манером, а я ждал, чем у них это закончится. Парень разозлился, перестал гоняться и разревелся от злости. Жеребенок посмотрел на него, швырнул в сторону шапку и побежал в конюшню… Надо было своими глазами видеть, как он бросил эту треушку. Ну, прямо как словами сказал ему: «Возьми свою шапку и больше ко мне не приходи».

Потеплевшим голосом Буркин заметил:

— В малолетних годах мне пришлось бывать около всякой домашней животины… Попадались такие жеребята, про какого ты, Аким, сейчас рассказывал. В другой раз, когда буду в конюшне, ты мне обязательно покажи своего Змея…

— Ну, будет вам про жеребенка. Поглядите на небо: сколько там нынче звезд! — сказала Катя. — Они и падают — вон, видите, должно быть, оттого что им тесно там… Михаил Захарович, вы что все молчите?

— Катя, а мне молчать и слушать хорошо.

Схваченный легким морозцем снег поскрипывал под ногами, будил тишину хутора, а иногда какую-нибудь чуткую собачонку, которая, взбрехнув раз-другой, тут же умолкала… А звездам по-прежнему, как сказала Катя, на небе было тесно, и они изредка продолжали срываться с высоты и, прочертив до самой земли огненную ленту, где-то бесследно пропадали.

Буркин нарушил молчание:

— Вот и моя калитка… — И, прощаясь, добавил: — Кажется, что этой ночью все мы крепко будем спать.

Он уже был во дворе, когда Катя обеспокоенно окликнула его:

— Иван Селиверстович, больше не назначайте собраний в школе! Мы завтра генеральную уборку там сделаем!

— Делайте, Катя, генеральную… Ребят надо учить. А то наши теперешние беспокойства и планы неграмотным не пригодятся. Делай, Катя! Делай генеральную!.. А ты, Аким, чего молчишь?

— Согласен с тобой!.. А о Насонове, как с ним быть, в Совете потолкуем! — ответил Аким Иванович.

— В Совете так в Совете…