Михаил Никулин - Повести наших дней

— Вы строгий в своей семье?

— Семейная жизнь у меня не сложилась, но не из-за моей строгости. Другой произвел лучшее впечатление.

— Они и сейчас вместе?

— Нет. Почему-то у них расклеилось.

— Давно встречались с ней?

— Недавно. Поздоровались — и пошли каждый своей дорогой. Не знаю, как у нее, а у меня в душе горело. От нее получил записку из двух строк: «Жаль, что нам с тобой не найти общей правды. Путь к ней отрезала я».

Нас разделял стол, покрытый свежей холщовой скатертью. В комнате никого, кроме Кати и меня. Верно, потому настенные ходики так отчетливо тикают, когда Катя на какую-то минуту перестает рассказывать. Но вот она снова потянула нить повествования, и ходики со своим тиканьем отступили куда-то, и уже ничто не мешает мне слушать только ее.

Катя не рассказывает в обычном смысле, она делает признание самой себе… Она смотрит мимо меня, в пространство, в то прошлое, которое и теперь бередит ее душу.

— …Все помню, будто это было вчера. Вздумалось Анне Николаевне, жене Анисима, поехать в задонский лес за жевикой. Любила она варенье из этой ягоды. В тарантасе захотела поехать, на рыжих конях. Дословно помню, Анисим Лаврентьевич ей сказал: «Рыжими сама не управишь. Горячие и полохливые…» А Анна Николаевна ему свое: «Зачем мне самой управлять рыжими? Пусть Акимка на козлы сядет…» Анисим Лаврентьевич ни в чем ей не перечил… — Катя усмехнулась, посмотрела на меня и пояснила: — Тот самый Акимка, что сел на козлы тарантаса, — он же теперь мой муженек. Зову я его Акимушкой, а хуторские люди величают Акимом Ивановичем… Времени не больно много прошло, а воды утекло уйма… И это понять можно: вода-то половодная, быстрая…

Она задумалась. И пока смотрела на меня, улыбка удивления и радости не переставала светиться на миловидном и выразительном лице. А когда взгляд ее, минуя меня, опять ушел за окно, в просторы прошлого, она заговорила:

— …Собрала я плетеные корзины, кубышки… Надо ж им было во что-то рвать жевику. Акимушка запрёг рыжих и сел на козлы. Анна Николаевна уже из тарантаса велела, чтобы и мы не сидели сложа руки, а отрясли и собрали яблоки. Хотя б только в старом саду!.. Тарантас запылил и укатил. И тут скоро мы с Анисимом Лаврентьевичем пришли в старый сад. В этом саду и яблони были старые, стволы у них крепкие. С таких яблонь яблок не стрясешь. Я залезала повыше и трясла то одну, то другую ветку… Яблоки падали. Он их собирал. А потом перестал собирать и мне снизу говорит: «Знаешь, о чем я?.. Был я совсем малолеткой. Помню, у нас была маленькая козочка. Черненькая, с сережками. Проворная… Медом не корми — по кручам любила лазить… Ты на нее очень похожа. Так похожа, что с радостью залюбовался»…

Глаза Кати вернулись из-за окна, из просторов прошлого.

— Михаил Захарович, я устрашилась его слов. Слезла с яблони. Он засмеялся, назвал меня дурочкой. Велел выбрать самые лучшие яблоки, принес из дома тарелку с медом, два ножа и полотенце… Там, в старом саду, стояли круглый столик и две скамейки. Там мы ели яблоки с медом. Я, Михаил Захарович, до невозможности стеснялась, а он, чтоб я попроще, посмелее была за столом, весело разговаривает о том, о другом… Засмеялся и спрашивает: «Ты знаешь, что ныне праздник?.. Маккавей. Наши деды и отцы в этот день ели яблоки с медом. И другого ничего я не знаю про этого Маккавея». И опять засмеялся. И спросил: «Может, ты про него больше знаешь? Расскажи, если так…» Я ему: «От бабушки про яблоки и мед слыхала, а про Маккавея она мне не говорила». Анисим Лаврентьевич еще больше стал смеяться. Хорошо помню, повторял вот эти слова: «Маккавей, если б он послушал наш с тобой разговор, осерчал бы не на шутку. Может быть, эту тарелку с медом и эти яблоки раскидал бы в разные стороны…» Михаил Захарович, на меня тоже нашел смех. Смеялись вместе и спешили есть яблоки с медом, чтоб Маккавей не успел их отобрать.

Она вспоминала об этом с доброй усмешкой и покачивала головой. Я улавливал по ее лицу, по глазам, что она опять уходит от меня, и не в старый сад за круглый столик, а в другое место. И она рассказом подтверждает это:

— Весь день я была веселая. Загоняла скотину, доила коров, прибиралась по дому… бегала, как на крыльях летала. Он сказал мне: «Хотел день-другой побездельничать, пока «жевичной барыни» нет, так вот ты своей горячностью в работе заставляешь и меня найти себе дело…» И потом долго укреплял плетни на гумне. Подошел к колодцу уже перед вечером. Я свежей травой мыла корыто, чтобы напоить вороную кобылу. Любила я эту животину, хотя она и неласковая была. В степи, если я была там, никому не давалась зануздать. А от меня не убегала… Помню, этот раз она пила с капризами, сделает два глотка — и ждет, когда я ее попрошу: «Ну, Воро́на, умница моя, пей, пожалуйста…» Он послушал мой разговор с Воро́ной и сказал, что кобыла и в самом деле знает, кого надо уважать в нашем дворе.

Катя помолчала.

— Михаил Захарович, почему же он после этого таким печальным стал?

— Я уверен в одном, — сказал я Кате, — достаток не заполнит душу. Человеку для счастья нужно и кое-что другое.

— …Окапывал и поливал груши. Забывался и подолгу смотрел в землю. Под вечер спустился к роднику и сидел там. Кликала его вечерять. Отказался… Мне его стало жалко. Даже тоска легла на сердце. И мне не захотелось вечерять. В своей каморке упала на постель и уснула, как в пропасть провалилась… И в крепком сне я сразу узнала его голос. По голосу догадалась, что он уже совсем впал в тоску. Сердце мое отозвалось сочувствием. Я поднялась с подушки и спрашиваю: «Анисим Лаврентьевич, что-нибудь плохое случилось?» Он стоит на балясах. В том же, в чем был и днем: в сапогах, в шароварах и защитной гимнастерке и без фуражки. Окно мое тоже глядит на балясы. Я его еще с вечера настежь раскрыла. На вопрос мой он не ответил. На балясах стояли стулья. Он сел на тот, какой поближе к окну. Я ждала, что он вот-вот скажет, чтобы я вышла и села рядом с ним.

Катя положила маленькие руки на стол, на них склонила голову. Я понимал, что острее всего она переживала то, что пережито было в далекую темную ночь.

— И он позвал? — спросил я.

Она покрутила своей темноволосой головой, что означало: не позвал.

— А если бы позвал, ты пошла бы?

— Но он же не позвал… Так чего же об этом?

Она впервые несколько рассердилась на меня. И нужны были минуты, чтобы она успокоилась.

— …Правду надо сказать, что ночь та была на другие мало похожа. На востоке клубилась темная-претемная туча. А где-то за крышей дома светил месяц. Светил прямо на тучу. Он сказал: «Нам бы, Катя, на эту тучу. Там ни от кого не было бы помехи. — Невесело улыбнулся. Откуда-то балясы обдало ветром. Чуб его трепануло раз, другой. — Но ведь вернется та, что уехала за жевикой… Но ведь тебе шестнадцать, а мне тридцать шесть… Но ведь тебя в жены блюдет Аким… Но ведь счастье наше будет короче воробьиного носа, а несчастья вам с тобой хватит на целую жизнь… Всяких «но» мешок да торба… Давай договоримся, что в думках своих я тебя буду называть Катей. И ты дозволь мае называть тебя Катей, если поблизости не будет злых ушей. — Подумал и опять: — Отец-то в больнице. Те, что его лечат, сказали: «Домой на хозяйство он не вернется…» Думаю, ни тебе, ни Акиму об этом жалеть не стоит. Я, говорит, тоже по нем вздыхать не буду. И все-таки, Катя, тебе лучше уйти из этого двора. Уйти в Терновой, к сестре Калисте Лаврентьевне. Она учительница хорошая и человек неплохой. Живет при школе, в двух комнатах… Завтра буду в Терновом и обязательно с сестрой о тебе договорюсь… Потом как-то и с Акимом решите свой вопрос».