Михаил Никулин - Повести наших дней

…А «они» тем временем совсем близко подошли. Уже отчетливо слышен голос Андрея Кострова:

— Бурый, ты там не отстал? — И он оборачивается. — Правильно, милый, делаешь, что не отстаешь… Подтягивайтесь и вы! Короче интервал! — Это Андрей уже обращается к тем нагорновцам, с какими провел минувшую ночь в тревожных, жарких спорах и с какими шел сейчас к новому берегу жизни.

И опять тянется минута властной и прочной тишины. И потому так громко звучат слова распоряжения Акима Зубкова:

— Воловники, вы что, не догадываетесь, что пришла пора растворять ворота база? Ну и растворяйте их на всю ширину!

Андрей Костров уже поравнялся с Буркиным, и Буркин, приветствуя его, снял шапку и низко склонил свою рыжеволосую голову с редкой проседью на висках. Тут же все услышали его слова:

— Нам надо сделать так, чтобы за колхозной скотиной ухаживали те люди, кто ее любит, кто к ней с заботой и со вниманием. Она, скотина, не станет хуже оттого, что будет называться общественной. Взять хоть бы этого бурого быка, — указал Буркин на быка Кострова, — не станет он хуже.

Буркин сейчас центр моего внимания. Ни на мгновение не отводя глаз, я слежу за ним, прислушиваюсь к каждому его слову. А он, вытянувшись, стоит прямой и строгий и, пропуская мимо цепочку людей, длинным, одеревеневшим пальцем поочередно указывает на поравнявшихся с ним быков:

— И этот рябой не станет хуже в колхозе… Не станет хуже и этот чалый с черным ремнем вдоль спины!..

Я отчетливо понимаю, что Буркин, чтобы никого не обидеть из тех, кто ведет скотину с единоличного база на колхозный, скажет и про других быков те же самые слова. Но я не понимаю, почему левой свободной рукой он часто лезет в карман дубленого полушубка и достает платок, чтоб приложить его к глазам. Час назад он сделал один раз то же самое. Но тогда он волновался из-за того, что утекавшее время уже считалось не минутами, а часами, а нагорновцы все не шли к колхозному базу. И уже всякое мгновение рушило веру, что они придут… Но они же пришли. Так зачем прикладывать платок к сухим, часто моргающим глазам?! Оглядываюсь, чтобы видеть вокруг стоящих и тех, кто цепочкой втягивается в широко открытые ворота база… Нет, не один Буркин с недоверием к своим глазам. Кое-кто из женщин спрятал их под низко опущенным платком, а кое-кто, не стыдясь душевной слабости, вытирает слезы концами платка. А этот мужчина, высокий, длинноногий, серыми валенками притаптывает похрустывающий снежок, а глаза у него влажно блестят, и не понять — то ли он собирается засмеяться, то ли заплакать… Но тут Аким Иванович стал помехой моим наблюдениям.

— А вы, Михаил Захарович, из-за чего пришли в расстройство? — не без удивления спросил он меня.

— Неужели заметно, что и я в расстройстве? — спрашивают его.

— Еще как!..

— По чем заметно?

— По глазам… Они у вас скачут по сторонам… И мокрость в них подозрительная… Только сейчас не об этом… Катя до сих пор не вернулась… Михаил Захарович, дорогой, а не скрутила ее та болячка?..

Аким Иванович не договорил. Он заспешил на баз, откуда его настойчиво звали Буркин, Костров и еще чей-то женский голос. Он оглянулся только один раз, но по его всполошенному и просящему взгляду я догадался, что мне делать, и почти побежал к Зубковым, выбирая тот путь, на котором вероятнее всего было встретиться с Катей, если бы она возвращалась к базу.

Я уже прошел половину дороги до Зубковых, когда увидел ее. В лощине, разделявшей хутор, она стояла с Насоновым, с Анисимом Лаврентьевичем… Они о чем-то горячо разговаривали, а может, даже спорили. Кулаком правой руки Катя отмахивалась от каких-то слов Насонова. Когда же сама говорила, то левую руку прикладывала к груди и на шаг подступала к непонятливому собеседнику.

Насонов упрямо крутил головой, опускал взор… Он в чем-то важном не был согласен с Катей, а она не могла примириться с этим. Да, у них был свой разговор, и мое неожиданное появление могло помешать ему. Я дал знать о себе:

— Катерина Семеновна!.. Аким Иванович забеспокоился, что нет вас из дому!

Они оба обернулись в мою сторону. Катя рукой поманила меня, и когда я подошел к ним, она с усталой улыбкой попросила:

— Михаил Захарович, помогите вбить в голову упрямому человеку, что он должен быть сейчас там, где Буркин, где Акимушка…

— Это ты, Катя, про Насонова, про Анисима Лаврентьевича?

— Точно. Про него…

— Я не знаю, о чем вы спорите, но удивляюсь, почему Анисим Лаврентьевич не там, не около база, где люди переступают в своей жизни через высокий порог… Катя рассказала товарищу Буркину, как помогли вы им сделать первые шаги…

— Ты слышишь, что говорит Михаил Захарович?.. А мы ведь с ним не сговаривались. Что ж молчишь, Анисим Лаврентьевич?

— А я уже сказал, что надо… Могу повторить, потому что Михаил Захарович меня не слыхал… — Насонов задумался, точно подыскивая нужные слова. — В том, что эти люди со своими быками теперь на общественном базу, моей заслуги нет. Я пришел к Костровым помириться с Андреем. Вы ж, Михаил Захарович, были свидетелем, как я вчера не сдержался в словах и обидел человека. Захожу к ним во двор — их нету… Я — в Короткий переулок. А там у них споры-раздоры. Одни склоняются в одну сторону, а другие — в противоположную… И вижу, наша Катя, — усмехнулся он, — вьется, как касаточка, над теми, что усомнились: доказывает им и руками и словами свою горячую правду… Хорошо у нее получалось…

— Так уж и хорошо? — со смущенным недоверием спросила его Катя.

И Насонов подчеркнуто твердо повторил:

— Да, хорошо, — и сдержанно улыбнулся в сторону Кати. — Ну, а я помог ей. И нечего мне идти к базу и показывать, что я с полной сознательностью к колхозному построению. Многие подумают, что я хитрю, влезаю в особое доверие… — И он повернулся и пошел по переулку в правую сторону.

— Тогда и я не пойду туда! — сказала Катя и попросила, чтобы я проводил ее домой. — Акимушка, Лена, Андрей всё нам расскажут, чего мы не увидим…

Мы шли молча. Она искоса и доискивающе смотрела и смотрела на меня.

— Ты Насонову доверяешь? — спросил я.

— Больше, чем другие.

— Больше, чем Аким Иванович?

— Куда больше!

При этих словах она остановилась, но взгляда своего от меня не отрывала. Казалось, что она хочет извлечь из наблюдения за мной что-то очень для себя важное.

— Вам сколько лет? — спросила она.

— Тридцать семь.

— А мне двадцать семь… Хорошо это или плохо?

— Катя, я искренне завидую вам. По-доброму завидую…

— В голове моей, Михаил Захарович, совсем другое… Я думаю, что не сгорю от стыда, ежели расскажу, почему больше других верю Насонову и почему так щемит в груди из-за того, что он не пошел к базу…

Я не нашел слов, какие надо было сказать в эту минуту. И она снова спросила меня: