Михаил Никулин - Повести наших дней

Он уже собирался уходить. И тут опять на балясы нахлынул ветер, да такой, что балясы заскрипели. Анисим Лаврентьевич пошатнулся в сторону окна. Я поддержала его за плечо. Он поймал мою руку и сказал: «Катя моя, Катерина, закрой окно, а то как бы меня ветром к тебе не кинуло!» Ушел было, но вернулся и строго сказал: «Закрой окно и шпингалет опусти!» И сердито зашагал к себе.

Я окна не закрыла. В эту ночь я ни на минуту не уснула. Помню, что ветер до самого утра не унимался. Иной раз врывался на балясы. Заносил брызги дождя… А Анисима Лаврентьевича не занес… Утром и след его простыл. Может, говорила я, Михаил Захарович, нескладно, но вы поймите сами, почему я доверяю Насонову, почему хочу, чтобы ему доверяли другие. Может, когда-то это же самое я расскажу и своему Акимушке… А может, и нет…

Она ждала, что скажу ей я, которому она без колебаний доверила свою девичью тайну.

— Катя, советы мои тебе ни к чему. Я очень рад, что мы встретились.

— Михаил Захарович, о Насонове будет особый разговор — оставить его в Затишном или выселить… Я собираюсь говорить в его защиту. Как думаете, может, этого не надо делать?

Я твердо ответил ей:

— Делай так, как велит сердце. Оно у тебя хорошее.

Потом я узнал от Кати, что после той ночи жизнь ее во дворе Насоновых стала невыносимой. Анна Николаевна была придирчива и капризничала ничуть не больше, чем прежде. Но Катя острее теперь чувствовала обиды и вступала в спор.

Аким как-то заметил ей:

— Рановато войну объявляешь… — И с опасением за каждое слово разъяснил: — Был я вчера в ночном на гористом выпасе. Звезды, кони и я. К середине ночи глухая тишь установилась. И тут я услыхал — загугукало. Загугукало далеко-раздалеко. И не во сне, а въяве. Только пойми же — далеко-раздалеко… Здорово не спорь.

— Все равно завтра уйду в Терновой. А то и в самом деле беду накличу и на тебя и на себя.

— Ты же умела раньше сдерживаться?

— Умела, да разучилась.

— Не пойму.

— Я сама не пойму. Если обдумаю как следует, то, может, и скажу.

Рано утром с двумя узелками Катя вышла из хутора Затишного в Терновой. Ни на минуту ее не оставляли мысли о том, что она впервые скрыла от Акима истинную причину своего настроения. «Ну что… что я скрыла? — придирчивым шепотом спрашивала она и себя и Акима. А отвечала уже только ему, Акиму: — Скрыла, что яблоки с медом ели в старом саду… Спешили есть — боялись: Маккавей нагрянет и раскидает от злобы, что не знаем ни его чина, ни звания. И нам было смешно, и мы смеялись. Не помню, чтобы в насоновском дворе я была с кем-нибудь такой веселой… Аким, стало быть, если бы ты тогда был с нами, то запретил бы мне быть веселой?..»

От хутора Затишного до Тернового — восемь километров, и дорога все время степью. Навстречу Кате никто нейдет и не едет. С Акимом она может поговорить не шепотом, а погромче и погорячее: «Ты, Аким, значит, запретил бы мне заодно с ним вздохнуть, когда он уже ночью на балясах сказал мне: «Нам бы, Катя, с тобой на ту вон тучу»? А я вздохнула и не жалею!»

Уже в конце дороги она задала Акиму самый острый вопрос: «Ты думаешь, что он хитрил? Ты думаешь, что он обманывал?.. Ну в чем, в чем обманул?»

Она остановилась и придирчиво ждала ответа. Но Аким остался в Затишном. Вопросов Кати он не слышал… Ей самой надо отвечать на них…

…Калиста Лаврентьевна не удивилась ее приходу. Она сказала:

— Брат Анисим заезжал… С того дня я тебя и жду. Развязывай свои узелки, и будем устраиваться поудобней.

В этих словах Катя уловила не только радушие хозяйки, но и ответ Акиму на его прискипающийся вопрос… «Вот и в этом он ко мне без обмана. Сказал, что с сестрой договорится, — и договорился», — подумала она и стала развязывать свои узелки.

И прожила Катя в учительской квартире вместе с Калистой Лаврентьевной целых три года. Сменялась власть на северном Дону. У белых карателей Аким Зубков, бывший работник Насоновых, несмотря на его молодость, числился в неблагонадежных. И всегда Калиста Лаврентьевна знала лучше Кати и лучше самого Акима, когда и где ему надежнее укрыться от белой облавы. И знала Калиста Лаврентьевна, какую книгу из школьной библиотеки Кате надо прочитать раньше, а уж какую потом.

Калиста Лаврентьевна строго следила, чтобы Катя не была перегружена уборкой, стиркой… Она любила в свободные часы быть с Катей: читали интересную книгу, играли на балалайке. В игре на балалайке Катя очень быстро обошла свою учительницу, и та охотно уступала ей инструмент, а сама слушала.

Музыкальные часы наступали после занятий. В классах, оглохших за день от голосов школьников, и тишина наступала глухая… И тогда даже небольшой, мягкий голос Кати доносил слова какой-нибудь донской песни четко, ясно… Калиста Лаврентьевна иной раз говорила Кате:

— Ты слова не поешь, а прямо печатаешь.

Из коридора, скрипнув, чуточку приоткрывалась высокая дверь. В узкую щелку можно было увидеть рыжую бороду и карие улыбающиеся глаза школьного сторожа и слышать его слова:

— Катя, ты ж не забудь сыграть и мою любимую.

— Тарасыч, а ты заходи — у нас есть стул и для тебя, — приглашала сторожа Калиста Лаврентьевна.

Тарасыч что-то говорил про свою плохую обмундировку и не переступал порог в комнаты к учительнице. А когда Катя под грустный перебор струн балалайки запевала его любимую:

он еще чуть шире приоткрывал дверь. Калисте Лаврентьевне и Кате уже видны были не только борода и лицо, но и большая лысина на склоненной голове.

Катя всегда была в затруднении, когда пела для Тарасыча. Из любимой его песни она знала только две эти строки. Но чтобы песня не была куцей и музыка ее дала больше душе слушателя, Катя после коротенького перерыва, заполненного перезвоном струн, снова повторяла и раз и другой одни и те же уже пропетые слова.

Затихала песня, затихал несколько позже и перезвон струн балалайки. Тарасыч обычно осторожно прикрывал дверь и уходил, но как-то раз высказал свои сокровенные думы о песне:

— Снега так-таки и не накрыли поле батюшки мово. Обошли его стороной. А за какую провинность не накрыли? Думаю-думаю, а в толк не возьму… не возьму, да и только…

…Рассуждая о новой жизни, Катя с обидой и грустью сказала, что память о Калисте Лаврентьевне, о школьном стороже Тарасыче, обо всем хорошем и справедливом, что делал и делает Анисим Лаврентьевич Насонов, ей дорога. Память о них ей нужна до тех пор, пока она жива. И пока жива — она будет о них напоминать тем, кому найдет нужным… Она чувствует, что Акимушка может рассудить по-иному. Она готова заспорить с мужем и в споре не собирается уступать…