Михаил Никулин - Повести наших дней

— А ты настырный… Так и быть, пойдем. — И она загребающим взмахом руки велела идти за ней.

Буркину захотелось знать как можно больше об этой женщине с оловянными глазами. Он хотел найти ответ на вопрос, что у нее отняло молодость… Прежде чем войти во флигель, он еще раз окинул взглядом подворье Еремеевых: сад по одну сторону родника, сад по другую его сторону: между яблонями, грушами и сливами стояли, как в засаде, дом, каменные конюшни, коровник, два рубленых амбара.

«Нет, ее не мог лишить молодости тот целковый, какого так не хватало моей дорогой маме», — с этой мыслью Буркин вслед за Анной Еремеевой переступил порог флигеля.

Во флигеле две просторные комнаты. В передней — пол глинобитный, а в той, что была и спальней и горницей, пол сбит из плотных досок и вымыт до желтого блеска. Небольшая русская печь. Между окном и печью — деревянная кровать, застланная байковым одеялом. Бросилось в глаза Буркину, что кровать была необычайно широка. Такая обязательно делалась по особому заказу… На этой кровати три взбитых тяжелых подушки в цветастых наволочках. В задней стене широкое окно с глубоким подоконником, а на нем два горшочка с фикусами.

— Я не умею с такими гостями… Присаживайся, что ли…

— Уже вижу — во флигеле у вас порядок, как следует быть. Берите ключ и показывайте, какой у вас порядок в доме… Я буду там работать.

Анна Еремеева нахмурилась:

— А что, ежели бы вам в другом месте поработать?

— Я сказал товарищам, что буду в кулацком доме Еремеевых. Сказал, чтобы знали, где искать.

— «Сказал»… — Она была чем-то недовольна. Дверь открывала неохотно.

Передняя оказалась большой светлой комнатой. Но ступить от порога некуда было. Пол был завален битым стеклом, черепками глиняной посуды, валялась пополам разбитая сковорода, такая большая, что на ней можно было зажарить полбарана. Выщербленные чугунки — порожние и с позеленевшей от плесени пшенной кашей, сломанный рогач, рваное тряпье…

— Тут свиньи жили? — спросил Буркин.

— Когда хозяева жили — все было по-другому…

Буркин вскипел:

— Значит, такую чистоту и порядок навели, чтоб нас встретить?

— Эти, кого следует спросить за беспорядок, теперь далеко от Затишного, а завтра будут еще дальше…

Она разговаривала с холодным спокойствием.

— Ну и черт с ними. С них мы уже спросили. Мы врагов трудового народа выкинули отсюда!.. А вас, уважаемая Анна Тимофеевна, оставили как обиженную старыми порядками. И вы вроде довольны были. Стало быть, вам тут надо было навести чистоту. А может, вы, уважаемая Анна Тимофеевна, прикинулись, что рады остаться в родном хуторе?.. Может, вы скрыли истинную причину — почему остались тут?

Раздражение Буркина с каждым словом нарастало. Он ковырнул от себя опорки сбитых сапог, ковырнул наполовину сгоревший валенок. Он ковырял хлам старого, чтобы стоять прочнее на ногах в этой комнате. Потом он засунул за борт своего куцего дубленого полушубка папку с протоколами, и его руки привычным рывком опустились в карманы и заходили там с такой, озлобленностью, что овчина полушубка свирепо загремела.

— Мы дознаемся, уважаемая, с добрым или злым намерением ты тут осталась!

— Я что хочу сказать…

— А я слушать не хочу! Где у тебя метла, веник?!

Он вспомнил, что еще тогда, когда глядел на тяжелый замок, с тоской думая, где же возьмет ключ, на веранде заметил сибирьковую метлу, и кинулся за ней. Потом Анна Еремеева, стоявшая все время у порога, видела, как Буркин работал метлой, сгоняя хлам к порогу. Ей под ноги летели черенки, катились чугунки, и порожние, и те, что с заплесневевшей пшенной кашей, по колену ее больно ударила большая эмалированная кружка…

— А что же мне делать? — испуганно спросила она.

— Если сама не догадаешься, то я тебя смету с вашим хламом и во дворе сожгу на костре!

— Цю на тебе! — отмахнулась она дрожащими руками. — Цю!

И как ни распалился в озлоблении Буркин, от его слуха не ускользнуло, что она зашепелявила: вместо «тю» выкрикивала «цю».

— Ты и позавчера «цюкала», когда отговаривала нагорновцев…

Других слов Буркина она уже не слышала: выскочив из комнаты, с силой захлопнула за собой дверь и тут же застучала в нее, а потом крикливо спросила:

— Буркин-Гуркин, ты уже перебесился?! Мне не опасно туда к тебе?!

И хотя Буркин не ответил, она ворвалась в комнату с веником под мышкой и с ведром в руке:

— Я поняла, что мне надо делать. И ты, Буркин-Гуркин, можешь отправляться во флигель и там делать свое дело бумазное… Временами можешь надзирать… будешь знать, как у меня тут… Может, что-нибудь подскажешь…

Буркин удивился ее спокойствию. Только на одном ее слове он уловил шепелявость: вместо «бумажное» она сказала «бумазное». Предложение ее было резонным. И это успокоило его.

— Ну и ну… Поглядим, как оно у нас с тобой получится, — сказал он и ушел со своими протоколами во флигель.

…Задача у Буркина была нетрудной, потому что протоколы и писала и потом тщательно проверяла Катя Зубкова. Человек она грамотный, аккуратный, любое порученное дело выполняла с присущей ей ответственностью. Но в райкоме предупредили, что в следующий его приезд по вызову непременно надо захватить с собой протоколы… И Буркин хотел знать, какой протокол и на какой странице искать, и о чем в том или ином протоколе говорится, и карандашом пометить строки, в каких содержится главный смысл.

Буркину легко было отрываться от своего дела. Он выходил из флигеля только затем, чтобы увидеть, как справляется с работой Анна Еремеева. Уже по темным пятнам на снегу, чуть подальше от порога, он догадался, что Анна Еремеева не подметает, а моет полы и грязную воду с силой расплескивает по снегу. Он видел ее, убегающую с порожними ведрами к колодцу и с полными возвращающуюся в дом. От его взгляда не ускользнуло, что и с полными ведрами она спешила.

«Вот отчего она ссутулилась раньше времени. Что бы она ли делала в этом дворе, хозяевам казалось, что она делает это медленно. Еремеевский кнут все время злобно трясся над ней».

Буркину стало стыдно, что вот сейчас эта женщина изнемогала в непосильной спешке, боясь его, а не еремеевского кнута. И, когда она выскочила в очередной раз из дому с порожними ведрами, он кинулся к ней, вырвал ведро:

— Делайте что полегче, а воду носить буду я! — И побежал в лощину, к родниковому колодцу.

…Во второй половине дня Буркин и Анна Еремеева растопили печку, на какой в летнее время готовили пищу. Сейчас на огонь не ставили ни чугуны, ни сковороды, ни кастрюли. Буркин и Анна Еремеева молча бросали в огонь весь хлам, какой мог гореть. Хлам горкой высился у них под ногами. Наклонялись, брали и бросали туда, где пламя жадно пробивалось наружу. Делали они это молча. И вдруг Анна Еремеева испуганно вскрикнула: