Сергей Малашкин - Девушки

— Где Оля?

— Оля все это время на сушке торфа, — отозвалась Катя, — обогнала всех нас. Нынче ее бригада выработала пятьсот процентов. Моя и Даши — по триста, остальные — только по двести, сто и того меньше. Вот и стоит по этому случаю такой гвалт. Семушкина рассудка лишилась. «Завтра, говорит, на зорьке бригаду подниму, а от Тарутиной не отстану». Плюнула и убежала в барак, чтобы выспаться. А Ольга пошла провести с комсомольцами политзанятие.

Соня слышала, что в толпе то и дело произносили имя Ольги: одни — с восторгом или завистью, другие — с неудовольствием и бранью.

Табачный дым из нарядной валил в открытые окна. Соня с трудом выбралась из давки и духоты, остановилась, чтобы глотнуть свежего воздуха и вытереть платком пот со лба. Малиновое солнце краем касалось земли. Его блики пылали на залитых гидромассой полях, как бесчисленные костры.

Соня направилась в барак односельчанок. У самого входа ее догнала Ольга.

— Соня, где это ты пропадала? Почему не заходила?

Ольга внимательно поглядела на Соню и улыбнулась. Было тепло, солнце село, но его вечерние гаснущие краски все еще розовели на безбрежной равнине торфяных полей. Кое-где над залитыми гидромассой картами и над целыми полями поднимался молочно-серый туман. Отдельные его облачка, освещенные закатом, кроваво рдели. Березы и осины оделись ярко-зелеными листочками. Трава по обочинам улицы и у бараков зазеленела. То здесь, то там поднимались из нее хрупкие большеголовые одуванчики. В темной и клейкой листве деревьев пели птицы.

— Ну, рассказывай, — вздохнув, сказала Ольга.

— Нечего, — улыбнулась Соня.

— Так уж и нечего? Федька Аржанов еще не влюбился в тебя?

Соня покраснела и опустила глаза.

— На той неделе, — не желая говорить об Аржанове, начала она, — девушки из моей бригады, разливальщицы, собрались было к Долгунову жаловаться ему на Аркашкина и Маркизетову… и не пошли.

— Испугались? — оживляясь, спросила Ольга.

— Видно.

— А почему ты не пошла? Эх, комсомолка!

— Я новая, первый сезон на болоте, — смутилась Соня, — как же я пойду? Долгунов скажет: «Ты работаешь без году неделю, а пришла жаловаться на Аркашкина».

— Соня, он так не скажет, — возразила Ольга. — Поди в барак и скажи своим, чтобы шли к парторгу. Если разливальщицы не пойдут, побоятся, иди ты одна.

— Хорошо, — согласилась Соня и ушла.

В коридоре конторы участка толпятся группами торфяницы, ждут очереди, чтобы попасть к Долгунову, Дверь в просторную комнату парторга открыта.

Соня, Фрося и еще четыре разливальщицы заглядывают в дверь, но не решаются перешагнуть порог. Девушки подталкивают их.

— Идите, что вы уперлись! Он ничего, наш земляк. Не пойдете, так мы пойдем, а вы стойте до тех пор, пока не наберетесь смелости.

Соня и Фрося переступили порог, но тут же попятились назад. Другие разливальщицы задержались в дверях. Долгунов сидел за столом и что-то записывал карандашом в записную книжку. Он поднял голову и увидел девушек. На его бледноватом лице появилась улыбка, темные прямые брови поднялись, серые глаза приветливо улыбнулись.

— А-а-а, разливальщицы! Заходите, заходите, красавицы! — позвал он. — Что ж вы робеете, а? Посмелей заходите! Говорите, какое у вас дело ко мне? Небось обижают, а?

— А то не обижают! — ответила Фрося, и лицо ее вспыхнуло. Она спряталась за Соню.

— Что ж вы, девушки, в прятки играете со мной? Ведь так и я могу, — засмеялся парторг. — Скажу вам слово и спрячусь под стол.

Девушки рассмеялись и гурьбой вошли.

— По делу ведь пришли? — спросил Долгунов, улыбаясь, — По делу, конечно! Сам вижу. Садитесь!

Под потолком ярко горела лампочка. Оба окна были занавешены. Под белым абажуром звенели мухи, кружась вокруг света. Разливальщицы уселись на скамейки, Соня и Фрося — на стулья, ближе к столу. Торфяницы, что проработали не один год на торфу, хорошо знали своего парторга и смело шли к нему со своими нуждами. Они, как брату, как самому близкому товарищу, открывали свои сердца, делились с ним своими горестями и радостями. Часто обращались к парторгу МК по таким делам, которые не имели никакого отношения к добыче торфа. Долгунов всегда терпеливо выслушивал торфяниц и тут же давал им советы, вносил их жалобы в записную книжку, чтобы не позабыть, писал в колхозы, чтобы там их не обижали, говорил с руководителями торфяных предприятий и учреждений, звонил в торфком, вызывал начальников отдельных служб участка к себе и требовал, чтобы они положительно и быстро разрешали законные требования торфяниц. Вот за это-то торфяницы глубоко ценили и любили своего парторга. «Долгунов хозяин своему слову», — говорили девушки друг другу. Да и слово Долгунова было законом для них. Не раз в дождливые и холодные дни осени девушки не выходили на работу. Ни техники, ни начальники полей, ни бригадиры не могли их заставить. Тогда появлялся маленький, худенький, с дружеским выражением на бледном открытом лице Долгунов и обращался к девушкам:

— Что ж, красавицы, с полей-то ушли?

Среди торфяниц смущение, волнение. Они прячут глаза и не знают, что ответить ему.

— Да что же вы молчите-то? — начнет Долгунов. — Нехорошо. Говорите так, как я всегда с вами говорю: по душам!

— Как же, Емельян Матвеевич, нам идти-то? Сами, чай, видите, какая грязь, непогода и стужа! — волнуясь, возразят хором девушки.

— А как же, девушки, наши братья и отцы на фронте? — скажет Долгунов, и так искренне, что у девушек от боли и жалости к братьям и отцам сожмутся и заноют сердца. А Долгунов продолжает: — Вы думаете, что воины наши в грязь, в стужу и в непогоду ходят в бой под зонтиками? Или думаете, что они в тепле отсиживаются? Нет, родные, они выносят и стужу, и дождь, и грязь — и бьют фашистов… Бьют, как вы знаете, успешно. Не так ли?

— Так, — согласятся девушки, краснея и смахивая с ресниц слезы. — Знамо, так!

И кто-нибудь из девушек вздохнет, мягко пошутит:

— Так то на фронте. Небось ежели бы мы были на фронте, так же бы дрались!

— Это на словах, а на деле в кусты, — возразит Долгунов. — Эх вы, сороки белохвостые! Еще говорите: «Мы… Мы… передовики, строители социализма, рязанцы!» Да разве так…

— А что мы, лыком шиты, что ли? — перебьют девушки. — Вот возьмем да и пойдем!

Вздох облегчения и виноватости вырвется из их груди, глаза потеплеют и станут веселыми.

— Но только и ты, Емельян Матвеевич, с нами! — шутя и ласково подавала голос какая-нибудь из толпы.

— А я разве не ходил? Нет, скажете, не ходил с вами в прошлый раз, в грозу-то? — спросит Долгунов.

— Ходил! — смеясь согласятся девушки.

— Знаем, Матвеич, тебя! Ты заводила!

— С тобой, Емельян Матвеевич, на фронт пойдем, а не только на поля!