Сергей Малашкин - Девушки

— У Тарутиной пятьсот двадцать процентов, — сообщила она. — Так вы догоните до шестисот!

Ольга взглянула на Лизу, улыбнулась и, ничего не сказав ей, крикнула бригаде:

— Подружки, кончайте!

Девушки разогнули спины и усталой походкой зашагали к бровкам.

Возвращались в поселок с песнями.

Тарутина шла по тротуару, в тени деревьев. В воздухе был разлит тонкий запах молодой клейкой листвы берез и лип. Широкая асфальтовая улица казалась ласковой. То и дело проезжали легковые и грузовые машины. Навстречу Ольге изредка попадались горожане. Многие из них заглядывали ей в лицо. Какая-то женщина, опередив ее, оглянулась и с неподдельной искренностью сказала:

— Вот это дивчина! Я таких красавиц не видела и на картинках.

Тарутина нахмурилась, хотела ответить ей, но вспомнила девушек, по делу которых приехала в район, подумала: «Не надо было заходить к секретарю райкома, а сразу пойти бы к парторгу ЦК и с ним поговорить. Разве сейчас зайти в трест?» Тарутина тут же отбросила эту мысль, решив, что секретарь райкома после ее разговора с ним примет меры.

Ольга пошла тише, торопиться ей было некуда. Она посматривала на дома, на деревья, на нарядно одетых горожан, на автомобили, скользившие легко и быстро по чистой мостовой. В прошлом году Ольга была один раз в этом городе, но тогда она, занятая серьезным делом, не обратила внимания на него. Сейчас же этот город, выстроенный в годы Советской власти, очаровал ее. Чистота и молодость радовали и волновали девушку. Она пересекла площадь, вошла в сад и направилась по аллее, посыпанной серебристым песком, который приятно хрустел под ногами. Лучи солнца пронизывали широкие вершины деревьев, падали на аллею и делали ее пестрой. Казалось, что на песок набросили легкую шелковую сетку и она слегка колыхалась. Ольга остановилась в тени ветвистого дерева и, сорвав ветку, смахнула ею пыль со скамейки, выкрашенной в изумрудный цвет. Налево, на другой аллее, — памятник Ленину. Вокруг него множество детей. Оттуда доносились голоса, звонкий смех и барабанная дробь.

Глядя на детей и прислушиваясь к их смеху и голосам, Ольга вспомнила случай из своего детства.

Ей было семь лет, и она гостила у бабушки, в девяти верстах от родного села. Деревня стояла на крутой горе. Изба бабушки находилась на конце, третьей от края. Под горой — сугроб снега, черные деревья садов. За ними речонка, закованная льдом, — приток Оки. Проселочная дорога сероватой прямой лентой ползла через деревню, мимо деревянных изб и амбаров и спускалась с горы к мельнице, на плотину. На этой горе в воскресные дни было шумно от сборища ребятишек, катавшихся с нее на салазках и скамейках, у бабушки был внук Сенька, старше Ольги на три года. Он ходил в школу, и у него была скамейка с хорошо намороженным льдом. Однажды Ольга взяла эту скамейку, села на нее верхом, по-мальчишески, и покатилась. Скамейка загудела и вихрем понеслась с обледеневшей горы. Ольга перепугалась, крепко вцепилась ручонками в сиденье и замерла. Ребятишки закричали: «Олька, веревку возьми и правь ею!», «Направляй налево, на лед!», «Да сама, дуреха, откинься назад, не гнись!». Другие мальчики испуганно отозвались: «Разобьется она! Надо, ребята, перехватить ее!» — и бросились толпой с горы. Ольга летела вниз. В ее ушах звенело, гудело, страх сковал тело, ледяной ветер палил ей лицо. В глазах то тьма, то разноцветные блестки. Советов ребят она не слыхала. Ребята неслись на скамейках с горы, стремясь нагнать ее. Многие из них хотели поравняться с нею и толкнуть — об этом их «рыцарском» желании она потом узнала от Сеньки.

Гора осталась позади. Ольга открыла глаза и ужаснулась: она взлетела на сугроб, и на нее надвигалась темная стена с окном, стекла которого играли бликами солнца и были похожи на полыхающий костер. Она зажмурилась. Звон разбитого стекла, визг и брань оглушили девочку, и она потеряла сознание.

Когда Ольга пришла в себя, то увидела над собой злое рыжебородое лицо мельника с квадратным туловищем, который, держа ее за ворот пальто, дико смотрел на нее. На полу поваленный стол, перебитая чайная посуда, тарелки, лужи воды и какая-то темно-красная жижа, к которой прилипали ее валенки. Перепуганная жена и дочери зло кричали и визжали на Ольгу, размахивали руками. Горбун с огромными, ясными глазами тоненько вопил: «Папа, дай девчонку сюда! Дай мне, и я ее сброшу с плотины в бучило!» Горбун вырвал ее из рук отца и вытащил на улицу.

«И он утопил бы меня, если бы не заступились ребята», — сказала про себя Ольга.

Горбун кричал на мальчишек, но они стали палками бить его, и он отпустил девочку. Бабушка осердилась на Ольгу, но не наказала ее. Только Сенька два раза ударил сестренку в бок, да и то не за вышибленное окно и перебитую посуду мельника, а за скамейку, которую не вернул горбун. Ольга заревела. Увидев слезы сестренки, Сенька сурово сказал: «Не реви! На чем я теперича буду кататься? А ведь масленица скоро…» И тут он выразил свое справедливое неудовольствие по адресу сельсовета: «Когда это сельсоветчики отберут у этого кулака мельницу? — И он вдруг рассмеялся. — А здорово ты, Ольга, на бал заявилась к мельнику! Прямо на пропой его дочери. Чуть жениха не угробила скамейкой…» Ольга после этого никогда больше не каталась на скамейке.

«Я только в снежки и горелки любила играть, — подумала Ольга. — И, кажется, никто дальше меня не бросал снегом. Никто быстрее не бегал».

К скамейке, на которой сидела Тарутина, подошла Юлия Гольцева. Видя, что Ольга не замечает ее, она кашлянула. Тарутина обернулась, вскинула темные глаза на Гольцеву и удивленно, оборвав свои воспоминания, сухо проговорила:

— Юлия?

— Она самая.

— Откуда?

— Мечтаете? Помешала? Позвольте спросить — о ком?

— Нет, задумалась, глядя на детей.

Синие глаза Юлии были ярки, радостны, не то что тогда, в начале весны, когда она возвращалась из Рязани. Да и вся она сейчас была нарядной и светлой, как первый, только что распустившийся цветок.

«Совсем другая», — сказала про себя Тарутина.

Юлия стояла смущенно и думала, что Тарутина недовольна ею, не надо бы подходить.

«Может, Ольга здесь ждет кого-нибудь — назначила свидание, а я помешала ей, — подумала Гольцева. — И почему она с такой насмешкой оглядывает меня? Я ушла бы сейчас от нее, если бы не настоятельная просьба Лукерьи Филипповны…»

Юлия оборвала свои мысли и неожиданно для Ольги засмеялась. Тарутина резко выпрямилась и насторожилась, но тут же, уловив непосредственно-добродушные нотки в смехе Гольцевой, сама скупо улыбнулась.

— Ольга, не сердитесь, что я смеюсь. Смех прямо душит. Знаете, я… ха-ха… — проговорила Юлия, — я вспомнила одну сцену… Вы сейчас, да и я… ха-ха… смотрели, как… Ха-ха!