Сергей Малашкин - Девушки

— Я не понимаю вас, Юлия, — строго и удивленно сказала Тарутина и опять насторожилась.

— Не сердитесь, Ольга. Я под вашим пристальным и насмешливым взглядом вспомнила птиц…

И Гольцева рассказала Ольге о том, как два года тому назад она была в Зоологическом саду, сидела на лавочке у озера.

— У берега стоял аист. Он стоял важно, склонив голову набок, на чуть приподнятое крыло. Стоял… ха-ха… на одной ноге и с презрением и насмешкой смотрел на лебедя. Последнему, видимо, не понравились и поза и взгляд аиста. Он с шипением бросился из воды на него. Аист тут же поднял голову и стал на обе ноги, выпрямился и принял почтительную позу и еще более почтительное выражение глаз, но с места не двинулся. Лебедь, заметив почтительность к себе в глазах и во всей фигуре аиста, успокоился и вернулся к лебедятам. Аист опять, дав отплыть лебедю, поднял ногу, склонил голову набок, на чуть приподнятое крыло, и с прежним выражением стал смотреть на лебедя, как бы говоря ему: «Хотя ты, лебедь, и очень красив, а я вот стою на одной ноге и посмеиваюсь над тобой». Лебедь, заметив насмешливую позу аиста, с еще большим шипением бросился к берегу. Аист немедленно выпрямился и принял почтительную позу. Лебедь, поглядывая на аиста, вернулся снова к лебедятам. Такая сцена между птицами продолжалась несколько минут. Наблюдая за ними, я и еще две девушки, незнакомые мне, от души посмеялись.

Закончив рассказ, Гольцева спросила:

— Ольга, правда смешно?

— Я аист, а вы лебедь, — сухо улыбнулась Тарутина.

— Какой я уж лебедь! — ответила Гольцева.

Лицо Ольги стало серьезным. Она подумала: «А эта девушка неглупа».

Тени деревьев и солнечные пятна по аллее удлинились. В тени молодая трава была мглисто-зеленой, на солнце же она казалась изумрудной — пламенела. Заметив, что Тарутина отвела взгляд от нее и смотрит в другую сторону, Юлия вздохнула, села на скамейку и задумалась. Молчание продолжалось. Наконец Ольга спросила:

— Гольцева, зачем вы рассказали эту сцену с птицами? Мне кажется, что вы ее только что придумали.

— Не знаю, для чего я вспомнила… — промолвила Юлия и, как бы спохватившись, пояснила: — Я не способна придумывать. Такую сцену я видела. Вспомнила же я ее, видно, только потому, что поняла: вы сердитесь на меня, не любите… Вы ведь тогда, когда мы шли из Рязани, всерьез приняли мои слова о загсе, о базарах и свадьбах?

— Если бы вы, Гольцева, стали продолжать о прошлом, которое вы, как и я, не помните, то я искупала бы вас в самом глубоком ручье, — проговорила Тарутина. — И это правда. Хорошо, что замолчали и свернули на другую сторону.

— Вы тогда не поняли меня. Я вовсе не жалела о прошлом, а только говорила о нем, какие были свадьбы и базары в селах. Говорила, конечно, со слов матери. Да и была я тогда в грустном настроении; даже, признаюсь, в очень подавленном. Я ходила в военкомат за справкой, узнать о близком мне человеке… — Юлия запнулась и покраснела. Оправившись от смущения, она пояснила: — В военкомате ответили: «Пропал без вести». От этого страшного слова «пропал» я закаменела. В таком состоянии я не могла выйти из города. Выбралась на третий день.

Девушка немножко помолчала и, волнуясь, продолжала:

— Моя мать до Советской власти из нищеты не вылезала. Всю молодость из нее высосали кулаки. Полусапожек не заработала, в лаптях щеголяла. Что мне вспоминать прошлое-то! — И Юлия покраснела еще больше.

Тарутина подвинулась к ней, участливо спросила:

— Отца убили или брата? Что ж тогда о своем горе не сказала нам?

— Не догадалась. Да и что было говорить! Вы убитого не воскресили бы, — улыбнувшись, промолвила Гольцева. — Я сирота. Антоновцы напали на отряд отца. Часть его бойцов была перебита, а другие разбежались. Отец бросился к пулемету и один отбивался от бандитов. О смерти отца рассказали моей матери два бойца из его отряда. Братьев и сестер у меня нет, одна я у матери. Близкий человек жив. Он…

Гольцева, не договорив, со страхом посмотрела на Ольгу и подумала: «Сказать ей или не надо?» Юлия не назвала имени человека.

— И я, Ольга, очень счастлива, — опустив глаза, призналась после короткого молчания Гольцева. — Мой отец, как слышала я от матери, любил помечтать. И я тоже мечтательница. Я похожа на него. Да и веселый он был, любил танцевать и песни петь, любил бывать в обществе товарищей. Ольга, и я очень люблю повеселиться. За то, что я бойкая, мама часто журит меня; за то, что я мечтать люблю, тоже бранит меня, называет малахольной. — Юлия рассмеялась. — Да я и верно немножко малахольная. — Юлия помолчала и спросила: — Ольга, а почему нельзя помечтать? Вы вот до моего прихода сидели и мечтали.

Тарутина сухо улыбнулась и возразила:

— Откуда вы взяли, что я стою за то, чтобы человек не мечтал?

— Так подумала я, — улыбнулась и Юлия. — Вы, кажется, и против того, чтобы человек тосковал?

— Я за то, чтобы человек и тосковал, — резко ответила Тарутина. — Конечно, Гольцева, тоска бывает, как вы знаете, хуже заразной болезни; от такой тоски человек в петлю лезет, стреляется, делает глупости и идет на преступление. Это не наша тоска, не людей нашего общества. И мечта о прошлом не наша мечта. О прошлом мечтают те, кто сидел до Октябрьской революции на шее народа. Я стою за то, чтобы человек, мой современник, всегда мечтал и даже, если хотите, и тосковал… Да, да! Тоскуя, боролся бы со всею страстью за свои мечты, чтобы эти мечты стали реальными фактами в его жизни, обогащали его жизнь и жизнь общества. Вы, Гольцева, когда мы шли из Рязани, говорили о прошлом. В ваших словах, Юлия, чувствовалась тоска о прошлом… Мне и моей подруге показалось тогда, что вы мечтали о нем. Это, поверьте, не только не понравилось мне, а глубоко возмутило. Я люблю мечтать о будущем. Люблю мечтать и бороться за будущее. Понимаете, за то будущее, к которому зовет нас партия! Если мы не будем мечтать и тосковать об этом, Юлия, будущем, то мы погрязнем в обыденности, превратимся в обывателей и покроемся плесенью.

— Это, Тарутина, не тоска, а радость, — промолвила Гольцева. — Она поведет общество вперед.

— Радость! — воскликнула Тарутина. — Я не люблю людей, сияющих наигранной радостью, людей, постоянно радостных, скалящих зубы, не знающих тоски. Их радость мне кажется лаком, светящимся и при солнечной и ненастной погоде. Юлия, не люблю я таких людей за то, что они похожи на вылущенные стручки, на пустые колосья. Нарочито радостные люди оглушительно гремят, как пустые железные бочки, когда катятся с горы. Гремят эти люди только потому, чтобы скрыть свою внутреннюю пустоту. Я во время их «грома» ладонями зажимаю уши. Такие люди оказываются, когда надвигается гроза на родину, трусами; лак восторженности, маниловского оптимизма сползает с них, и они прячутся от борьбы и не участвуют в ней. Как только закончится борьба и победители возвращаются с полей войны, с фронтов героического труда, они выбегают из-за кустов, кричат о себе, что и они «пахали» и кровь проливали, и тянутся ловкими и цепкими руками до лавров. Нет, Гольцева, я не люблю восторженных людей, не знающих тоски о будущем, стараюсь всегда быть дальше от них. Участвуя в строительстве новой жизни, борясь за эту жизнь, я не могу, Юлия, не тосковать о лучших людях, которые сейчас сражаются с фашистами: я страстно хочу, чтобы как можно больше их вернулось здоровыми с полей сражений, — они нужны мне, обществу и родине. Я мечтаю, Юлия, о них. Я вижу, Юлия, их в своих мечтах. Я тоскую о новых заводах и фабриках, о тучных урожаях. Моя тоска и мечта зовут меня к труду, к такому, Юлия, труду, чтобы в короткие сроки победить врагов нашей родины, чтобы быстрее изжить нужду, чтобы народ советский наслаждался счастьем, был богат и здоров, чтобы его богатству и его счастью завидовали люди во всем мире, чтобы и они, эти люди во всем мире, страстно хотели и добивались такого же богатства и счастья… Вот о чем, Гольцева, я и мечтаю и тоскую.