Сергей Малашкин - Девушки

В открытое окно вливался смолистый горьковато-приятный запах хвои. Юлия смущенно поднялась со стула и, одернув платье, взяла из шкафчика коробку конфет, открыла и поставила ее на столик, ближе к Тарутиной.

— Оля, бери, конфеты очень вкусные, — предложила Гольцева, взяла конфетку и положила ее в рот — Бери. До тебя, Оля, не начинали их.

— Точно, — подхватил Григорий и, посмотрев на сестру, сказал: — Угощал Юлию, но она отрезала: «Не будем начинать ее без Ольги». Ты уж, сестренка, дружи с нею. Она хорошая, такая хорошая, что…

— Гриша, не хвали, — смутившись и покраснев, оборвала мужа Юлия.

— И верно, Юлия, неудобно мне хвалить тебя. А впрочем, я ведь хвалю тебя не чужим, а своей сестре.

— Не хочу! Не надо! — прикрикнула ласково Юлия. — Предоставь это Ольге самой.

— Ладно, Гриша, уступи жене, — улыбнулась Ольга. — Я уже давно ее полюбила. И, полюбив ее, очень сердилась на нее…

— Вот это хорошо, Оля. Я буду спокоен, — проговорил Григорий. — Спокоен за Юлию. Я ей уже говорил, что сестрица у меня не то что я… — Он задержал взгляд на Ольге и, подумав, вздохнул: — Как мы давно не виделись! С самой войны с финнами. Ты до того красива, что страшно смотреть на тебя; Юлия, — обратился он к жене, — верно, что нет еще такой красавицы на земле, как Ольга?

— Это ты, Гриша, говоришь потому, что я сестра тебе, — нежно глядя на брата, возразила Тарутина, положила конфетку в рот и стала есть. — Ты вот лучше расскажи, как выбрался из окружения и попал к партизанам. Это куда, Гриша, интереснее. Мы ведь с мамой не считали тебя в живых…

— Очень просто, — сказал Григорий, — я же не один выбирался, а с группой бойцов своей части. Забрались глубоко в лес и встретились с партизанами. Потом партизанили. Был ранен в ногу. Это давно, еще под Вязьмой. Во втором бою был снова ранен, но легко. Наши перешли Днепр, а я с другими ранеными партизанами был отправлен в тыл на излечение. Вот и все.

— Не два раза ранен, а три…

— Да. Дрался честно, как и все. А похвалиться вроде и нечем.

Григорий улыбнулся и, взглянув на Юлию, подумал и сказал:

— Через два дня уезжаю опять на фронт… Юлия! Юлия! — Заметив в ее глазах слезы, он взволнованно воскликнул: — Не вешай, Юлия, нос на квинту! Это тебе не к лицу.

— Я и не вешаю, — вытирая глаза платком, тихо сказала Гольцева. — Откуда ты взял? Я и сама бы пошла с тобой, да вот, как видишь, бригадиром стала и топливо заготовляю. Оно тоже нужно!

— Еще как, — подхватил Григорий.

— И я так думаю, Гриша, — вздохнула Юлия.

Он поднялся и, слегка прихрамывая, подошел к ней, погладил по белокурым волосам, поправил в них гвоздику, нагнулся и поцеловал в лоб. Юлия сильно покраснела:

— Не надо. Мне стыдно, что ты целуешь меня при сестре.

— Ну и дуреха! — рассмеялся Тарутин. — Я же целую не кого-нибудь, а свою жену, самого дорогого мне человека. Какой же, Юлия, в этом стыд?

Ольга смотрела на брата и думала: «Он не заехал раньше ко мне, а приехал прямо к ней. Юлия, значит, ближе ему, чем я, сестра? Да и он сам только что сказал, что она для него самый дорогой человек».

Григорий, заметив грустное и обиженное выражение на лице сестры и как бы угадывая ее мысли, сказал:

— Оля, не сердись, что я заехал раньше к Юлии. Я не мог иначе. Мы ведь давно любим друг друга… Позавчера мы расписались, и если бы не юбилей Лукерьи Филипповны, так мы б сегодня были у тебя в гостях. — Вот бы еще отца повидать! Он, как я слышал, партизанит в Белоруссии. Вот куда прошел от Рязани!

— Я не сержусь, — ответила Ольга и, чтобы успокоить его, прибавила: — Наверно, и я раньше заехала бы к милому, а потом бы уж и к братцу.

Она поднялась и сказала Гольцевой:

— Юлия, не пора ли нам на пироги к Лукерье Филипповне?

— Рано еще. Вот как двинутся девушки с полей, так и мы, да и то придем раньше всех, — ответил Григорий.

— Конечно, — сказала Юлия.

— Да, у нее будет начальство.

— А тебе помешает оно?

— Нет, — улыбнулся Григорий.

Солнце село. В комнате стало сумрачно. За озером, в лесочке, запел соловей. Ему откликнулся второй. В полях послышались песни — это торфяницы возвращались с работы.

— Гриша, надень другую гимнастерку, — предложила Юлия.

— А эта чем плоха?

— Мне хочется, чтобы ты был в другой, — мягко, но настойчиво сказала Юлия и заглянула Григорию в глаза.

Он сбросил с себя гимнастерку, снял с вешалки другую, суконную и, позвякивая орденами, надел ее, подпоясался ремнем, вышел на середину комнаты и не без удовольствия, щелкнув каблуками, вытянулся.

Лица Ольги и Юлии засияли при виде орденов на широкой груди Гриши.

— А теперь к Лукерье Филипповне на юбилей, — беря под руки мужа и Ольгу, предложила Юлия.

Черные шторы были опущены. Праздничный стол был готов. Девушки в пестрых платьях стайками прохаживались по длинному залу. Слышались тихий говор, изредка смех. То здесь, то там задорцем вспыхивали глаза. Три пары девушек осторожно пронесли на кухню блестящие ведерные самовары.

— Попьем, значит, чайку, — проговорил Григорий.

— И с вкусными пирогами. Лукерья Филипповна и Анисимовна замечательные хозяйки!

— Поглядим, поглядим!

Тарутин чувствовал на себе взгляды многих девушек. Они, когда он проходил мимо них, спрашивали друг у друга:

— Кто это?

— А это муж Гольцевой.

— Ну? Нашей бригадирши?

— Разве Юлия замужем? Когда это она успела?

— Вот и успела!

— А прелесть Юлия-то!

— Да уж, наша бригадирша недурна.

— И он ничего, вот только нос у него подкачал… Впрочем, недурен.

— А сколько орденов-то на груди! Думаю, девушки, ему приятно их носить! Он идет, а они звяк, звяк, звяк… Ну, прямо сердце так и замирает от их перезвона…

— А это что за брюнетка идет с ними? — спросила светловолосая девушка в шелковом стального цвета платье.

— Не знаешь? — удивилась другая, с сильно загорелым лицом, как бы отлитым из бронзы, и сказала: — Это Ольга Тарутина. Ее портреты вывешены и на нашем участке.

— И верно, это она. Какая красавица! Она не цыганка?

— Кажется, из-под Рязани, из одного села с нашей бригадиршей.

— Устала я, — шепнула Ольга. — Юля, сядем ближе к выходу.

Они подошли к окну и сели рядом с девушками из бригады Лукерьи Филипповны. Те обсуждали кинокартину, которую видели в прошлое воскресенье в клубе. Из их слов Тарутина поняла, что картина им не особенно понравилась. Только круглолицая, с очень живыми карими глазами девушка настаивала на том, что картина замечательная и она с удовольствием еще раз посмотрит ее. Поправляя модную прическу и шелковую золотистую сетку, под цвет волос, девушка с зеленоватыми глазами возразила:

— А мне, Наташа, не нравится, когда люди поют на сцене. Открыв рты, поют. Ведь так в жизни не бывает. Вот мы, например, сидим и по-человечески говорим, а не поем. Что было бы, если б мы вот сейчас не говорили о картине, а пели бы? Ужас! Люди окружили бы нас и сочли за сумасшедших. Что было бы, если б люди, гуляя по поселку, не говорили, а вопили бы?