Сергей Малашкин - Девушки

Ольга замолчала и опустила глаза.

Юлия восторженно, затаив дыхание, глядела на Тарутину.

«Неужели эта речь Ольги возражение мне, на мой рассказ о лебеде? — подумала Гольцева. — Да. Выходит, что я и аист, я и лебедь. Какая Ольга умница!»

У Гольцевой запершило в горле, а глаза, большие, синие, стали влажными от слез. Она подвинулась к Тарутиной и промолвила:

— Значит, и я, Ольга, пустышка… Нет, пустая бочка. Так и есть…

— При чем тут вы, Гольцева! — нервно, сказала Тарутина, не взглянув на девушку.

— Мне так радостно, что хочется прыгать. Если бы я была юношей или если меня никто не мог здесь увидеть, я встала бы на руки и прошлась бы колесом… Вот до чего я радостна. Ну, скажите, разве я не пустая бочка?

Подобрев, Тарутина рассмеялась.

— Не смейтесь надо мной, Ольга, — попросила обиженно Гольцева. — Я правду говорю, что прошлась бы таким манером.

— А весной, как вы сказали, тосковали о близком вам человеке, — заметила Тарутина. — Человек этот, оказывается, жив и здоров, и вы сейчас очень радостны. Что ж, это вполне законно. Я ведь говорила не о такой радости. И вы совсем не похожи на тех людей, о которых я только что говорила. Ваш близкий человек где работал?

— Председателем колхоза, — смутившись, не сразу солгала Гольцева. — А эти годы на фронте…

— Разве вы не желали тогда, чтобы близкий вам человек был счастлив в работе на таком ответственном посту? Разве вы, Юлия, не желали тогда, чтобы он так высоко поставил бы колхоз, что тот стал бы самым богатым колхозом в районе, а потом в области?

— Конечно. Да еще как! — призналась Гольцева.

— Значит, тосковали и мечтали об этом, о лучшей жизни? А когда близкий человек добился бы такого богатства в колхозе, разве ваше сердце не наполнилось бы счастьем?

— Да, — промолвила Гольцева. — Еще как! Я была б очень счастлива.

— Но вы, Юлия, не застыли бы в этом счастье?

— Конечно. Мне захотелось бы еще большего.

— Видите, на месте нам стоять никак нельзя. Таков закон жизни. В этом вечном движении наша сила и торжество.

Гольцева, вздохнув, промолвила:

— Все это, может быть, и так. Сегодня я радостна, счастлива, как никто, очень счастлива. А вот через два дня я затоскую. Близкий, дорогой мне человек уедет на фронт…

Юлия замолчала, и слезинки блеснули на ее золотистых ресницах.

Тарутина положила руку на плечо Гольцевой и, поцеловав ее в щеку, мягко сказала:

— А вы мечтайте о нем, верьте в мечтах в то, что близкий вам человек вернется. — Помолчав, она взволнованно добавила: — Воевать же, Юлия, сейчас необходимо. Нас ведь гады заставили воевать, мы защищаем свое отечество, свое счастье. Мы, советские люди, еще четверть века тому назад свернули с проселочного пути на широкую дорогу. Фашисты решили повернуть нас назад. Просчитались! Мы раздавим их!

Тарутина запнулась, сурово сдвинула брови, заглянув Гольцевой в лицо, почти приказала:

— Юлия, не сдерживайте слез, дайте им волю!

— Благодарю за совет, — вытирая платком глаза, промолвила Гольцева. — Вы, Тарутина…

— Хотите сказать, что я умница? Не надо. Рассержусь, — оборвала Ольга и, взглянув на часы, сказала: — Время — четыре. В кино идет новая картина. Поглядим, а?

— Что вы, что вы! — испуганно воскликнула Гольцева. — Я ведь, Ольга, хотела отсюда ехать на ваш участок. Так уж наказала мне Лукерья Филипповна. Сегодня чествуем ее, — ведь она, как вы знаете, проработала четверть века…

— Как же мы, такие нарядные, поедем? — спросила Тарутина. — В торфяных вагончиках? Да мы как трубочисты заявимся на юбилей.

Гольцева рассмеялась на слова Ольги, возразила:

— Да нет, Тарутина! Ровно в шесть часов вечера для нас подадут дрезину.

Девушки вышли из сада и направились в трест. В пути они мало разговаривали, больше молчали. Гольцевой все время хотелось поделиться своей радостью с Тарутиной, но она тут же спохватывалась и прикусывала губу.

«Скажу ей, а она вдруг и возненавидит меня… Нет, лучше не скажу. И он просил не говорить. Да и Ольга очень странная и гордая. Неужели она со всеми такая?»

Девушки вошли в здание треста, спустились в столовую и пообедали. Ровно в шесть часов им подали дрезину.

— Лукерья Филипповна всего настряпала. Трест отпустил продуктов… — нарушила молчание Гольцева.

— Ну, — отозвалась Ольга, — а я, Юлия, сейчас с большим удовольствием барана целого съем.

Дрезина пошла быстрее. Юлия взглянула на Ольгу. Та сидела боком к ней и смотрела на поля, залитые торфяной массой, на многие тысячи девушек, что там работали. Лицо Тарутиной было и строго и задумчиво.

«Нет, Ольга не станет мне подругой и тогда, когда узнает… Не полюбит…»

Гольцева потупила глаза.

Лукерья Филипповна сидела на стуле и отдыхала, когда вошли в барак Ольга и Юлия.

В помещении стоял шум. Одни девушки передвигали койки, стулья, сундучки, корзины и чемоданы в дальний конец зала. Другие ставили столы на середину желтого, как воск, пола, смыкая их концами и покрывая белоснежными гремящими скатертями. Немало было здесь девушек, разодетых в праздничные платья. То здесь, то там раздавались звонкие голоса:

— Восемь столов! Мало, пожалуй, будет?

— Знамо, не усядемся!

— Ежели такие будут все толстухи, как вы, то конечно!

— Ой! Это я-то толстуха? Да ты, Зоря, толще меня!

— Вот уж, Люся, неправда! Я как былиночка!

— Что? Что? Смотри, Зоря, не переломись!

Вбежала женщина лет тридцати пяти, сухая, с рябоватым, но очень приятным лицом; сияя серыми умными глазами, она сказала:

— Лукерья Филипповна, а пироги? Вы что же, моя матушка, расселись и позабыли про них? Ведь они загулять могут без хозяйки.

— Ой! — спохватилась Лукерья Филипповна и, стряхнув с себя усталость, быстро поднялась и, не заметив Тарутину и Гольцеву, бросилась к черному ходу.

Женщина с рябоватым лицом, слегка раскачиваясь и размахивая длинными руками, последовала за нею. Кареглазая и толстощекая девушка проговорила ей вслед:

— Анисимовна, зря пугаете так нашу бригадиршу. Она у нас и без того со своим праздником голову потеряла, а вы тут еще…

Женщина задержалась у порога и прикрикнула:

— Тебе, Уля, что, тебе только бы поплясать да песни попеть! А у Лукерьи Филипповны забота! Что начальство скажет, ежли у нее, у знатной стахановки, пироги в жмыхи превратятся!

Уля с задорным смехом возразила:

— Так уж все, Анисимовна?

— Что ты меня задерживаешь? Ух ты, Улька! — нахмурилась Анисимовна и, махнув сердито рукой на смеющуюся девушку, вышла из барака.

Тарутина, наблюдая за работой девушек, не заметила, как отошла от нее Юлия. Прошла в конец зала к сдвинутым плотно койкам.

На широких окнах колыхались чистенькие миткалевые и кисейные занавески.