Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

— А ты можешь и этого шницеля?

— Для мастера пределов не существует. Пожалуйста: берется коровья ляжка, солится, перчится... — наяривает Радий, не моргнув глазом. Оленин хватается за живот. Силантий тычет в нос Радия ложкой. Тот хлопает глазами и хохочет со всеми.

От каши и от жаркого костра тепло. Клонит истома.

— Эй! Товарищи, гляди-ка: темно-то стало, что у ведьмы за пазухой.

Заворочались, укладываясь спать. Друг к другу поближе, потеплее. Скоро только согласный храп нарушал безмолвие леса да потрескивали сучья, подбрасываемые дежурным в огонь.

Оленин уснул сразу. Смотрел в небо. Радостными слезинками повисли над землей звезды. На снегу — паутина голубых теней. Вспомнился сегодняшний день. Ни ссор, ни передряг, ни недовольства — единый ритм, единая симфония силы и разума. Разные голоса, но никто не задумывался над тем, какую партию он исполняет, главную или подголосок: все, сливаясь, звучало без фальши. Таким, вероятно, и будет труд будущего.

Раздался сухой шлепок. Оленин поднял чуть голову: сосновая ветка, стряхнув с себя снежный груз, своенравно покачивалась, расправляла примятые иглы. Голубоватый свет неба струился по снегу, все кругом погрузилось в голубизну. Пришел сон...

Утром вставали припорошенные искристым инеем, зябко поеживаясь. У незапускавшихся тягачей сочно переругивались водители, грели на костре масло. Завтракали по-быстрому, салом да чаем, и принялись нагружать бревнами сани. Увязывали, стягивали покрепче проволокой. Закурили на дорогу, и полозья заскрипели по снегу.

Ехали рядом с дорогой, по обочине. С увала на увал, из лога в лог медленно двигался поезд с дорогим лесом. «Сила наша!» — похлопывал гордо по оранжевым комлям Силантий Трофимов, бежавший впритруску для согрева рядом с санями.

ГЛАВА 8

Оленин сумрачный сидел за столом, думал. Очень туго подвигаются дела. Очень. Лес привезли, а строительство все одно развертывается вяло. Словно кто-то умышленно ставит палки в колеса всем хорошим начинаниям, сводит их к нулю.

Плотников своих, считай, нет. Едва подыскал шабашников. Начали с грехом пополам. Вдруг сворачивают свою шарабору, и поминай, как звали! Почему? В чем причина? Не говорят. Запугали их чем-то? Чем? Для чего? Кто? Ищи теперь других. А где их искать? Поза углами колхозники шепчутся недовольно, зря, мол, лес валяется, лучше бы раздали по дворам избы ремонтировать.

Не лучше и с породистыми хряками. Правду говорили тогда на заседании правления, хватили с ними горя немало и еще хватим. Свинарник так и не отстроен, концентратов — кот наплакал: вовремя не завезли на районную базу, а теперь все дороги позанесло, до города не пробьешься. Да хрякам-то какое дело?

Битюга и Пырлю арестовали было по подозрению в поджоге свинарника, но вскоре выпустили «из-за отсутствия состава преступления». Ходят по деревне носы кверху, ухмыляются.

«По мнению Трындова, это все мелочи, которые надлежит решать в рабочем порядке. Но как бы ты их ни решал, а они тянутся и тянутся, а дело стоит на месте. Если так и дальше пойдет, то недолго все искры погасить...» — думал Оленин, листая записную книжку.

Толпившиеся весь день в конторе колхозники разошлись. Но вот снова шаги. Кого это несет так поздно? Посмотрел на дверь и увидел Чеснокова.

— Забыли что-нибудь, Дементий Яковлевич?

— Нет. Я к вам. Частным порядком, чтоб без посторонних.

Присел напротив, потер руки, кашлянул смущенно.

— Дело вот в чем... Ездил я давеча в город. Заходил к знакомым: они живут по соседству с бывшим вашим домом. Подумал, может, жена ваша захочет передать что-нибудь для вас. Привезти нетрудно. И вам приятно будет. Как-никак бобылем живете столько времени! Зашел по адресу. М-м... Зашел и... Как бы вам сказать... Не совсем удачно. Жена ваша почему-то не захотела даже разговаривать. А я ведь от чистого сердца! Вы уж извините меня…

Слова Чеснокова, видимо, не произвели на Оленина особого впечатления. Он тускло усмехнулся, вздохнул и сказал только: «Ничего. Пожалуйста...»

...Туго, ох, как туго отворяются заслонки в человеческих душах! Много за ними сил неистраченных, много болей глухих, неизжитых, но держат люди их взаперти, мучимы самоосуждением и недоверием. Лишь в редкие минуты внутреннего равновесия, когда дремлют усмиренные желания и страсти, когда сомнения, приглушенные новым днем, унимаются, заслонка тихонько отходит, чтоб пропустить извне в изболевшую душу толику чужого тепла. И добро, коль это дружеское тепло, встретясь с сердцами, растопит в них кручину, как полуденный ветер топит снег, встречая прилет жаворонков. И совсем новый человек предстает перед глазами: проще, прямее, понятнее.

Но в душе Оленина словно заело заслонку. От слов Чеснокова еще тяжелее накатилась-захлестнула старая горечь.

Замкнутость Чеснокова мало располагала к откровенности. Долгие годы его съедало душевное одиночество, потому, быть может, потребность облегчить сердце и принудила его рассказать тогда о себе Оленину, по сути, чужому человеку. Но Оленин так не мог. Он избегал даже вспоминать о своей семейной жизни, а не то чтобы поведать о ней кому-то. Он считал, что неудачники смешны, а его семейная жизнь как назло сложилась не только неудачно, но как-то странно, а порою даже страшно.

Началось с первого дня женитьбы. После войны и переучивания на реактивный истребитель Оленин стал служить в полку ПВО неподалеку от южной границы. Там и жену себе нашел.

Учительница Рита Глобацкая, дочь полковника, начальника штаба, считалась невестой одного майора — слушателя военной академии. Но майор находился в Москве, а капитан Оленин — рядом, был настойчив и добился своего, хотя родители Риты относились к нему почему-то не совсем доброжелательно. Особенно Ритина мать.

С тех пор многое ушло безвозвратно, многое стерто в памяти временем, но этот день не забудется никогда.

Незадолго перед тем Леонид с Ритой побывали в загсе, наприглашали гостей — завтра свадьба. Пока родители Риты готовились, пекли-жарили, Оленин отправился на аэродром дежурить. После свадьбы ему предстояло отдыхать целую неделю: командир полка предоставил отпуск больше, чем даже положено при таких обстоятельствах.

Ночь на аэродроме прошла спокойно. Рассвело. Над тусклым степным горизонтом длинным рельсом повисла синяя тонкая тучка. Снизу посредине словно гигантской горелкой автогена раскалена: кромки горят, и кажется, тучка плавится, расползается... Вдруг словно беззвучный взрыв! Золотистые брызги копями устремляются в небо, бьются рикошетом об землю, пронзают застывшую в балках и оврагах ночную тьму — всходит южное солнце.

Лучи его проникают в застекленную кабину истребителя, изламываясь, резко втыкаются в приборную доску, и Оленину мнится: все стрелки одновременно вздрагивают, как от толчка. У Оленина задание. Он запускает двигатель, пробует. Гул раздирает воздух, машина нетерпеливо вздрагивает. И вот колеса, освобожденные от тормозов, несутся уже по бетонке. Истребитель взлетает. Позади короткий, едва заметный оранжевый факел.