Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Пролетел ароматно-сиреневый год. У Олениных родилась девочка. А через месяц внезапно умерла. Оленин раз пять давал кровь для переливания — не помогло. С тех пор Рита возненавидела аэродром, расположенный на отшибе, считала, будь они в городе, где масса врачей, ей бы спасли ребенка. Муж ее утешал, ничего, мол, не горюй, дети еще будут. Но детей больше не было, и потому, быть может, жизнь становилась все тусклее и безрадостней.

Как густой аромат цветущей черемухи, вспоминаются годы томлений и ожиданий новых радостей. Но надежды не сбывались. У соседей год от году росли дети, у Олениных — росла взаимная неприязнь. Рита не работала, ездила то в Москву, то в Ленинград на консультацию и лечение к видным медикам, а Леонид тянул и тянул служебную лямку, жил безвыездно в гарнизоне.

Четвертый год жизни вспоминается особенно горьким, словно пропахшим полынью. Этот раздражающий аромат копился, заполняя все углы в их жилье, и не выветривался.

Умер тесть-полковник, и теща поселилась у зятя. Однажды ночью он сказал Рите:

— Не пойти ли тебе опять на работу? Маме делать, нечего, пусть готовит пищу, присматривает за порядком дома.

— Я могу, конечно, работать, — ответила Рита враз; осевшим, холодным голосом. — Но боюсь, мама силы свою тратить на нас не станет, да это ты и сам прекрасно знаешь. К, тому ж, ей не нужно утруждать себя никакими: заботами — отец оставил ей приличную пенсию. А вот что ты мне оставишь — не знаю.

— Тебе? Я еще не собираюсь помирать и о пенсии не думаю.

— А следовало бы подумать. Или ты век собираешься прозябать в этом забытом богом и людьми гарнизоне? Каждый грош считать, даже людей настоящих не видеть? Должность у тебя бесперспективная, продвижения по службе нет, очередное звание который год не присваивают. Застрял и ни с места! Как собираешься жить дальше? Гляди, вышибут из армии — тогда хоть с сумой иди... Так что советую поразмыслить. Другая на моем месте не так бы с тобой говорила...

«Да разве это ты говоришь? Это злоба твоей матери, как через трубу, выливается из тебя наружу...» — подумал Леонид, проглотив обиду. Спорить не стал. Может, и правда он отстал от жизни, не растет? Разумеется, давно бы следовало поступить в какой-нибудь заочный институт, пока возраст не вышел. Но когда готовиться, если за четыре года даже в отпуске не был ни разу?

Помнится, в тот год на юге стояла такая же многоснежная зима, как теперь в Крутой Вязовке. Солнце с полудня меркло, и въедливый мороз звонко рассекал толстые стволы деревьев. Зловеще посвистывал беснующийся ветер, как свистит занесенный для удара кнут. Тревожно подвывала мгла. Тревожно было на душе Оленина.

Однажды долго не спали, лежали молча на своих постелях. Думал каждый свое. То общее, светлое, что сближало в начальные дни, едва теплилось, окропленное горечью будней. За дверью, в другой комнате, находилась теща. Спала, ела, пила и, как шашель дерево, точила исподтишка и так уж непрочные стенки их семейного здания... Точила старательно, с тупым упорством.

День ото дня отчужденность между супругами росла, обращалась в нетерпимость, во взаимное отвращение. Смех навсегда ушел из дома.

А вокруг встречались другие женщины: веселые, приветливые, простые. Оленин слышал их смех, видел их детей. И часто женщины эти, непривлекательные лицом и фигурой, но озаренные особой, мягкой красотой материнства, вызывали в нем острую зависть.

У ивы покраснели почки. Здоровая, легкая пора. С ледяного вымени, свисающего со стрехи, — капель, нежная, звонкая. Щекочущий грудь аромат распаренного солнцем леса. Чисто по-весеннему прошуршал косой ветер, снег на крыше осел, скопище сосулек сорвалось, загремело вниз. И этот звук, как громкий набат, возвестил всему живому на земле: пришел твой час! Буйствуй, твори, зарождайся!

А в квартире окна заклеены наглухо, двери плотно заперты. В квартире — горечь полыни. Она неистребима. Она острее ножа.

Как-то Оленин не вытерпел, убежал в лес. Там под звонким зеленым покоем берез, напоенным пряным духом коры, неистовым ароматом бессчетных трав и листьев, легче думалось, легче дышалось.

Бредя по лесу, он попал на незнакомую глухую поляну. Было светло и жарко. Сбоку поляны особняком от других рос куст. Куст как куст. Так себе, пустячок незначительный среди окружающей пышной растительности. Но Оленину он показался таким красивым, что поначалу верить не хотелось, что это дичок. Невысокий, кудрявый, он похож был на букет из сочной темной зелени, усыпанной необычайно крупными розовыми цветами. Лучи солнца, просвечиваясь сквозь подвижную листву берез, накрывали его трепетной сеткой. Цветы искрились, словно огненные звезды в темно-зеленом кусочке небосвода, и весь куст, как бы окруженный светлым нимбом, выглядел необычно, сказочно. Оленин опустился на колени, спрятал лицо в хрупких лепестках. Они не пахли. Не пахли вначале, но потом он стал ощущать едва различимый тонкий аромат. Своеобразный аромат, состоящий, казалось, из хмеля медуницы, из сладости чертополоха и еще из свежести неизвестного Оленину лесного разнотравья.

Насобирав палок-сушняку, он заострил их ножом и воткнул вокруг куста, чтоб случаем бродячие козы не обглодали эту красоту. Вечером рассказал о своей находке Рите. Ей тоже захотелось побывать в лесу. Утром собрались. За ними увязалась и теща. Идти далеко. Пришлось попросить у товарища мотоцикл. Посадил тещу в коляску, а Риту на заднее седло, отвез на знакомую полянку. Пообещал вернуться за ними со службы часа через три-четыре.

Вернулся. Смотрит вокруг и не узнает: туда ли он попал?

Оглядывается растерянно. Где же куст? И вдруг видит тещу. Она сидит в тени под деревом, блаженствуя, а рядом с ней на траве — сноп уже увядших цветов.

— Зачем? — вырвалось у него.

— Ты слышишь, дочка? Муж-то твой, а? Как для своих, так ему даже бурьяну какого-то жалко! По нему, так пусть лучше чужие пользуются!.. На, бери!.. Отдай ему, Рита! Пусть сам нюхает, если для нас жалко, эгоист!

Оленин сник, ничего не ответил. Задумался. Может, он действительно эгоист? Напрасно полез в бутылку из-за пустяковых цветочков... В сентиментальщину ударился.

На следующий год куст не зацвел. Оленин вырыл его, с корнем, перенес с лесной поляны и посадил возле штаба в центре клумбы: пусть радует глаза летчиков!

Его же самого жизнь радовала все меньше и меньше. Подоспело очередное массовое сокращение армии, уволили в запас и его. Перебрался на Волгу, устроился на работу в областное управление трудовых резервов, получил хорошую квартиру. Жизнь изменилась, но лучше не стала. Рита тоже изменилась и тоже к худшему: стала сварливой, скандальной, драчливой. Или она была такой всегда, а он просто не замечал? Перессорилась с соседями, к суду даже привлекали ее. Пришлось платить за нее штраф. Вызывали, требовали воздействовать на жену. А ей ничто. Зверем стали смотреть друг на друга. Он сделает ей замечание, она — чуть ли не с кулаками на него бросается. Стал избегать скандалов, все чаще ночевал в кабинете в управлении, а летом — на берегу Волги у костра душу отводил.