Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

До обеда ходили по бригадам, знакомились, смотрели хозяйство, затем Лиза пошла на квартиру к Глазковым, а Оленин на грузовике подался в контору бурения.

Поездка оказалась удачной: выпросил у директора полкилометра старых бурильных труб. Для будущей огородной плантации — поистине клад. В свою очередь, председатель обязался открыть летом овощной киоск в поселке рабочих. Заключили договор.

Здорово! Два удачных приобретения в один день: агроном и трубы!

Вернулся домой довольный.

Теперь он жил вместе с Чесноковым на его квартире. На ночь ставил для себя раскладушку. Евдокия — жена Силантия Трофимова — готовила пищу. Дочка Катя появлялась бесшумно в их половине с дымящимся супником в руках, ставила на стол, а после еды так же бесшумно убирала. Вечерами заходил посидеть Силантий. Иногда Оленин наведывался на их большую полутемную половину. Полутемную потому, что все окна были заставлены буйно разросшимися цветами. Их разводила Катя. Оказывается, она заканчивает семилетку, а Оленину поначалу думалось, ей лет двенадцать.

Спросил как-то: почему не сажает она цветы возле дома? Говорит, в деревне у них не заведено. Никто не сажает, ну и она... Хотя очень любит. «Ходим весной с девчатами в степь смотреть, как цветут тюльпаны: там их видимо-невидимо!..»

Перед тем как улечься с книгой в руках в постель, Чесноков с Олениным долго еще обсуждали текущие дела. Наконец улеглись, но и тут Чесноков не мог угомониться. Блеснув пытливо-умным глазом, спросил:

— А вам, товарищ председатель, агрономчик, надо полагать, приглянулся?

Оленин шевельнул плечами, раскладушка обиженно скрипнула.

— Вопрос этот, надо понимать, задан в порядке подначки, товарищ бухгалтер?

— Подначки? Отчего ж... Как невольный слушатель, и не мог не заметить того расположения и повышенного интереса…

— Это делает честь вашей наблюдательности, товарищ бухгалтер.

Чесноков привстал на кровати. На лице улыбки уже не было.

Спросил озабоченно:

— У тебя действительно серьезные виды на эту агрономичку? Неужели ты действительно намерен доверить ей наше сложное и разболтанное донельзя хозяйство?

— А почему бы нет?

— Да разве такой специалист в состоянии потянуть все это? Нам нужен агроном знаешь какой? С головой академика и глотком милиционера! А эта что? Несмышленыш! Неизвестно еще, что у нее за душой. Может, вертихвостка какая, а ты ее с бухты-барахты в старшие агрономы!

Теперь уже Оленин усмехнулся иронически.

— Узнаю репертуар уважаемого главбуха... «Не спросившись броду, не суйся в воду... Семь раз примерь, один раз отрежь… Гляди в оба, не разбей лоба...» И так далее. На себя-то ты надеешься? Веришь хоть на копейку? При твоем знании жизни думать так плохо о людях, которых видишь впервые! Удивительно!

— Именно потому. Лучше думать плохо вначале и разочароваться в лучшую сторону, чем наоборот... — упорствовал Чесноков.

— Как хочешь, но тут мы с тобой не единомышленники. Проше всего — отвергнуть. А сами-то мы, судьи, кто?

Чесноков болезненно скривился

— Ты думаешь, эту девчонку будут слушать? Или не изучил еще наших уважаемых вязовских мужичков? Мне ее самое жалко. Ведь так и душу ей сломать недолго в самом начале жизни!

Оленин кивнул утвердительно.

— Это точно. Слушать вначале не станут. В том и трудность нашей работы, что одного возьмешь за грудки, а на другого не смей и голоса повысить. К третьему же без улыбочки и вовсе не кажись! Промахнешься, не угадаешь, как к кому подкатиться, считай, сам себе приговор подписал. А то, что практикантка эта в твоем мнении несмышленыш, это еще бабка на двое гадала... Но вообще-то я затем и взял ее сразу в агрономы, чтобы разобраться побыстрее, что за птица: из породы беркутов или воробьев?

— Это правильно. Я и сам так думал, — ответил Чесноков, сдержанно усмехаясь. — Больше ничего спрашивать не буду. Спокойной ночи, председатель.

Тот отвернулся лицом к стенке, натянул на плечи узкое одеяло и тут же уснул.

...На другой день поутру во дворе правления — свинячий визг. Оленин выглянул в окно: чьи свиньи забрели во двор правления?

Увидел с десяток мужчин и женщин. Они о чем-то безалаберно шумели. Впереди всех в затрапезном ватнике выделялась дебелая Параня — сноха Никшутама, возле нее топталась бабка Верблюжатиха. Они гнали хворостинами свиней, отданных им в свое время на содержание. Свиньи упирались, норовили проскочить куда-то промеж ног.

Оленин понял, в чем дело, выбежал на крыльцо. За ним — Лиза, Порогииа, еще кто-то из правленцев.

— Что это значит, уважаемая Парасковья Григорьевна, и вы, бабушка Глаша? — спросил как можно спокойнее.

— А то значит, что нечего посылать боровов христорадничать под чужие окна!.. Кормов не даете, а своих у нас нету. Кормить нечем. Подохнут к чертовой матери, а нам еще отвечать за них. Так что получай, председатель, свое добро, а нам оно ни к чему!

Параня бросила на снег узловатый прут, руки в боки, ждет, что скажет председатель. Но он не сказал ничего. Только на скулах под дубленной ветром кожей перекатились желваки, Параня подождала чуть, фыркнула, повернулась круто и пошла к воротам, покачивая широкими бедрами. За ней, как тень, уменьшенная вдвое, пошаркала бабка Верблюжатиха. Свиньи, хрюкая, разбрелись по двору. Кто-то побежал, притворил калитку.

А простоволосый председатель стоял на крыльце, думал с робостью и содроганием: «Если и дальше муть такая пойдет, то к вечеру все стадо пригонят. Плохой пример заразителен. Куда я дену свиней? Что стану с ними делать? Ни черта нет у людей сознания! Вчера только был у них, разговаривал, убеждал, и на тебе! Сюрприз. Не иначе, кто-то их подбил на это…

Чесноков, щуря глаза вслед уплывающей бабке Верблюжатихе, язвительно воскликнул:

— Обедняла совсем старая!.. Свои два борова в дверь не пролазят, а колхозных заморенных на мороз лютый выгнала! Ну и ну!

— За компанию с соседкой... — отозвалась Порогина. — Ничего себе, сознательную сноху воспитал товарищ Матушкин.

Толпившиеся во дворе колхозники смотрели с любопытством на председателя. Чумазые трактористы, ремонтировавшие машины в мастерской напротив, выбрались на воздух покурить. Они заговорили о чем-то между собой, посмеиваясь и отпуская шуточки в адрес запаршивевших свиней.

— Леонид Петрович, оденьтесь. Ведь так простудиться недолго… — Это Лиза. В голосе ее просьба и сочувствие.

Мороз на самом деле корежил крепко. Оленин вздрогнул, махнул рукой, пошел в помещение. За ним, с опущенными глазами, потянулись другие члены правления. Все с тревогой прислушивались к голодному визгу во дворе, всех теребило опасение: не гонит ли еще кто-нибудь?

Уже перед обедомм, покончив с. экстренными делами, Оленин спросил кого-то, куда забились свиньи, почему их не стало слышно.