Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Эта ее привычка всегда выводила Трындова из себя, а сейчас так просто взбеленила. Он вспыхнул, готовый разразиться возмущением, но прикусил язык и опять нехотя затянул прежнее:

— За последнее время вообще пропало у меня всякое желание ездить по колхозам, разбирать их дрязги и склоки. Глядеть тошно!

— Так сидел бы больше дома. А то поезжай развейся к этому.... Оленину, в Крутую Вязовку. Тебе же нравится туда ездить. Я не раз примечала, с какой охотой ты собираешься к нему. И настроение хорошее...

«Примечала ты!..» — поморщился внутренне Трындов и уставился сердито на супругу.

— Когда это я говорил тебе, что мне нравится Оленин? Да этот, отставной козы... летчик, похуже другого бездельника! Тот хоть ничего не делает, а с этим чуть проглядел — и готово, есть фортель! Так и прут из него всякие дурацкие идеи! И кадры подобрал себе под стать. Жена от него отказалась. Сам живет черт знает как! От нечего делать просиживает сутками в колхозе, интересов — никаких, кроме хозяйства. Не знаю, уймется ли дальше!.. Говорили, поступил на заочный факультет сельскохозяйственного института. Студент в сорок лет. Ха-ха!

— Антоша, ты, как всегда, сгущаешь краски... Этот Оленин, ей-богу, мне нравится! Хоть я и не видела его ни разу. И знаешь, почему нравится? Потому что он похож на тебя. Да, да! Не кривись. Двадцать лет назад ты был такой же точно. Я-то не забыла!.. А? что? Да с другим бы я и знаться не стала!

Трындов язвительно усмехнулся.

— Может, познакомить тебя с ним?

— Глупости городишь, — отмахнулась Серафима Михайловна. — Лучше послушай меня: худа не пожелаю. Вспомни, мало ли ты спотыкался, когда упорствовал, когда не слушал меня? Так вот, я тебе скажу: таких, как Оленин твой, не отстранять от себя надо, а приблизить, приласкать. Не понимаешь? Затем, что они, именно они, эти люди от сохи, так сказать, могут создать любую репутацию и тебе и твоему району. Они, а не шестерки из твоего райкомовского аппарата. Ты как думаешь, Оленин прибыл из города и не оставил в обкоме своей руки? Брось чудить! Надо обязательно пригласить его к себе, угостить. И не только его. Думать надо вперед. С людьми, сам знаешь, легче сходиться за столом. Наладишь хорошие взаимоотношения, тогда и маяться не будешь, как сейчас. Народ пронесет тебя на руках куда надо!

— Вот именно... Пронесет, куда ему надо... — заметил саркастически Трындов.

— Опять-таки как ты себя поведешь с ними! Делай го, что советую, и успокойся.

— Это невозможно.

— Но почему?

— Да все с укрупнением этим... Здесь я, видать, дал маху. Оленин и вся его Вязовка Крутая считают укрупнение делом моих рук.

— Ну и отлично! Пусть чувствуют, что ты не пешка в районе, а хозяин! Сделал ты совершенно правильно, по-государственному, в интересах постановлений ЦК, и нечего мозжить себя, сочинять невесть что!

— Все это так, Сима... Интересы... Постановления... Но ведь они считают, что я сделал это с другой целью. Как я им докажу обратное? И как буду смотреть в глаза?

— Да-а... Вроде и хорошо, и вместе с тем плохо? А знаешь, хорошо, что ты все это так близко принимаешь к сердцу. И плохо то, что сразу же после укрупнения ты круто повернул оглобли, не оказываешь колхозу никакой помощи. Тут любой дурак поймет, что секретарь райкома с председателем колхоза на ножах. А надо, я тебе говорила, сделать наоборот, понял?

И, закончив наставления, Серафима Михайловна вытянула трубочкой губы для супружеского поцелуя.

«…Умна все же эта чертова Сима, — подумал Трындов. — Не захочешь, а вытравит из тебя муть сомнений, заставит действовать сообразно своей неумолимой, совершенно неженской логике.

В одном лишь логика ее бессильна: вытравить из души его…» Но об этом — молчок.

В райком поступила жалоба. И на кого бы вы думали? На Порогину! Вот и есть причина съездить Трындову лично в Крутую Вязовку, разобраться с жалобой на месте. Тем более что к персональному делу можно пристегнуть ряд других вопросов и вообще подкрутить гайки партбюро колхоза, чтоб живее занимались идеологической работой.

А загорелся-то весь сыр-бор вот из-за чего. Партбюро назначило Порогину заведующей агитпунктом избирательного участка по выборам в местные Советы. Агитпункт разместили в школе. Комната изолированная, с отдельным выходом во двор, чтоб людям удобнее было посещать. Но избиратели вечерами заходили редко, а днем так и вовсе не бывали. А почему, Порогина никак понять не могла. То ли перевелись охотники читать газеты и журналы, то ли еще почему-то — неизвестно.

Школьников она отвадила довольно быстро: нечего с ними цацкаться! Шумят только да грязи натаскивают. Сама ж, бывало, поскучает часок-другой в одиночестве, потом запрет агитпункт и уйдет по своим делам. Так было и в тот раз. Вспомнила, что сегодня суббота, а баня еще не топлена, побежала на полчасика домой. Агитпункт запирать не стала: ребята со школы разошлись, шкодничать некому, а так — может, кто хоть в субботу забредет. Справилась с делами, возвращается. Заглянула в дверь — ни души. Закрыла и ушла совсем.

И вдруг в воскресенье, под вечер, прибегают к ней возбужденные ребята, орут: «Марфа Даниловна! В агитпункте кто-то больно стучит и ругается!» Порогина чуть в обморок не упала. В голове ее, как током: дед Верблюжатник! Вчера еще бабка Глаша по всей деревне бегала, искала пропавшего деда. Как он, окаянный, забрался в агитпункт? Порогина перетрусила не на шутку, схватила ключи и — в школу. Только щелкнул замок, как дед Верблюжатник ракетой вылетел из двери, поддергивая штаны и хрипло матерясь. Не завернув даже домой, понесся впритруску прямо к Никшутаму составлять жалобу на Порогину, которая «заточила его, стало быть, накрепко».

Никшутам жалобу написал с удовольствием, сам и в райком отослал: пусть знают, что творится в Крутой Вязовке! Работники райкомовского аппарата, читая послание, хохотали до упаду. А Чесноков в тот же день созвал партбюро, и Порогиной вынесли взыскание.

Явившись в Крутую Вязовку, Трындов увидел, что разбирать жалобу еще раз было бы нелепо. Отругав Порогину наедине, чтоб не давала поводов к посмешищу в период важной политической кампании, он одобрил решение бюро. Разговор с правленцами дальше мелких дел и забот колхозного производства не продвинулся. На все вопросы колхозники отвечали односложно, а порой и довольно ехидно. Контакта с массой не получилось.

Оленин помалкивал, давая, видимо, возможность высказывать другим все, что есть у них на душе. Трындов почувствовал это с самого начала. Уезжал с тяжелым осадком на сердце, но, тем не менее, выходя, подчеркнул строго, что никакой скостки им не будет: задолженность «Победы» по молоку и мясу переходит целиком на теперешний укрупненный колхоз, и выполнять придется им тютелька в тютельку.