Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Через минуту «Победа» рванулась с места и пропала в туче пыли. Трофимов почесал кудрявый затылок, вздохнул:

— Поговорили, словно меду напились...

Не прошло и десяти минут, как опять раздался стук копыт и появилась Лиза. Осадила твердо Хвостача, но спешивалась вяло, тяжело. Председатель и бригадир сидели под навесом, в тени. Оленин встал, закрыл блокнот, в котором записывал что-то для памяти, уставился вопросительно на Лизу. Она остановилась, не доходя, сказала дрожащим голосом:

— Спасибо вам, Леонид Петрович за то, что вы... что вы… — Вдруг губы ее скривились. Чувствуя, видимо, что не выдержит, вот-вот заплачет, она с досадой ударила себя по голой ноге плеткой. И то ли резучая боль, то ли горькая обида окончательно подкосили ее мужество, голубизна глаз расплескалась, потекли ручьем слезы.

— Ну, вот… Началось орошение… — почесал затылок Оленин.

— Ну, чего ему?.. Я же стараюсь... Хочу, чтоб лучше. Всем… колхозу, а он?

Оленин сжал ладонями узенькие Лизины плечи, встряхнул легонько.

— Ладно, тебе… Успокойся... Ну, что ты на самом деле! Утрясется все… Только ты перестань. Вот вы, женщины, какие… Чуть тронули ее— и сразу в слезы! Так нельзя… — уговаривал ее Оленин, не переносивший женских слез. Лиза всхлипывала, вытирая глаза рукавом, — маленький платочек стал мокрым.

— Зачем тыкать в нос, что я только институт кончила? Я и без института знала, что такое крестьянский труд! Как же можно работать, если…

— О-о! Дорогая Лиза! — перебил Оленин ее излияния. — В этом-то и заключается, к сожалению, наша настоящая работа… Воевать с сорняками — еще полдела. Сорняки что! О них горы ученых трудов наворочены. Ты можешь знать технологию сельскохозяйственного производства лучше ста академиков и все равно никакого толку не добьешься, если не будешь бунтовать против мелочной опеки. Уж если анархия недопустима, то и того, что произошло пять минут назад, тоже терпеть нельзя. И так зашли — дальше некуда. Не для смеха рассказывают, что в одном учреждении из-за боязни подхалимажа стали объясняться одними ругательствами... Ну, да ты, дивчина, молодец! Чаще показывай коготки, как давеча, и не плачь: слезами ничего не добьешься.

Оленин зачерпнул из бочки кружку тепловатой воды, плеснул на руки Лизе.

— Давай-ка, товарищ агроном, сполосни свои зареванные глаза и... марш в третью бригаду! Без твоих слез здесь завтра-послезавтра мокроты хватит...

Лиза ускакала. Оленин вызвал Радия на «газике» и до вечера носился по полям. Комбайны продолжали работать по-старому. Ничего не было изменено и на следующий день. К концу темп уборки возрос, ритм стал еще напряженней.

Обедать выпало в третьей, самой дальней бригаде. Ели прямо на земле, под открытым небом. Постелили чистые, отбеленные солнцем домотканые дорожки, уселись по обе стороны. Свежий, выпеченный до хруста хлеб, щи на славу, наваристые, а на второе — картошка с бараниной и молоко холодное — пей сколько хочешь! От такого обеда настроение у механизаторов все же не поднялось: погода начала хмуриться, небо заволакивало. К вечеру совсем размокропогодилось, забусило. Неубранным осталось немного. Какие-то полторы-две сотни гектаров. Не беда! Остальные поля чисты.

Было темно, когда Радий повез Оленина домой. В стекла машины втыкались зыбкие спицы обложного дождя. Ритмично щелкал «дворник», попискивал ветер за мокрым тентом. Дорога все хуже и хуже. Машина стала юлить. Тут знай, гляди, держи руль покрепче. Радий плавно крутил туда-сюда, выдерживая направление, и диковато неверно тянул одно и то же: «Трудно было очень, но баранку не бросал шофер...»

Радиоприемник на панели что-то напевал, напевал, затем стали передавать сообщения из-за рубежа. В Америке собрали документы о самых выдающихся достижениях XX века, закрыли в специальный контейнер, а контейнер спустили глубоко под землю. Лет через сто, а может, двести его выроют потомки и сравнят, велик ли их прогресс.

Оленин усмехнулся. Трудно сейчас предугадать, какое будет тогда общество и на чем оно будет зиждиться. Прогресс техники — это еще не все. Вот каков человек будет, это вопрос! Все зависит от людей. Если умертвить совесть, извратить сущность человека ложными истинами, никакие технические совершенства не помогут. Главное — прогресс сознания. Примеров искать далеко не надо: энергия атома взнуздана, а люди по-прежнему страдают. Вот тут и соображай, на чьей совести судьбы будущего...

А Крутая Вязовка? На чьей совести судьба этой маленькой частицы всеобщих судеб, кто в ответе за эту частицу?

Сбывалась давнишняя мечта Оленина: на берегу Ташумки, километрах в трех от деревни, начали закладку колхозного фруктового сада. Пять гектаров раскинулись в пологой ложбине, словно в огромной чаше. С севера и с востока — холмы. Они закроют молодые яблоньки и вишни от холодных ветров. Некрутой спуск к речке удобен для полива. Саженцы: антоновку, белый налив да золотой ранет достали в питомнике, вишню брали только привитую, владимирку, хотя и влетела она в копеечку! Оленин третий день находился на участке, торопил плотников, возводивших ограду из колючей проволоки. Со дня на день могли опять нагрянуть обложные дожди, могли застопорить работы. А без ограды обойтись нельзя: козы погрызут все начисто.

По настоянию Лизы сад сразу же стали окаймлять живой изгородью боярышника: быстро растет, хорошо задерживает снег; что от суховея, что от коз — защита верная. Пришлось Оленину еще раз ехать в питомник, клянчить кустарник. Привез полную машину. Кроме боярышника разжился прекрасным бальзамическим тополем. Саженцы сбросили возле клуба Правленцы и все конторские, увидев такую редкость, решили поразмяться. Каждый взялся посадить по пять штук — показать пример всем жителям Крутой Вязовки.

Председатель начертил лопатой на земле мету, как ему хотелось, и велел сажать по ней. Пырлю послали за водой.

Оленин выкопал яму, взял деревце. На каждом саженце бирка: посадил такой-то, дата. Принялся закапывать. Подошел Чесноков (на все эти древонасаждения он смотрел косо), тронул за плечо Оленина.

— Инструктор обкома по деревне ходит. Проверка. Нескольких вызывал к себе. Заявление, говорят, на тебя поступило. Будто ты за колхозные овощи и баранов приобретаешь у шефов личные блага. Собственный дом возводишь. Инструктор вызывал Марину Глазкову, допрашивал: правда ли, что тебе ежедневно носят корзинами яйца из колхозной птицефермы?

На последних словах Чеснокова Оленин сморщился, усмехнулся брезгливо. Чесноков тоже усмехнулся, понимающе продолжал:

— Марина разошлась — страсть! Брякнула перед ним на стол ключи от своих складов. «Идите, — говорит, — сами кур щупайте да яйца считайте, если нет мне доверия!» И ушла. Ужас, какая стала норовистая! Инструктор даже струхнул было, глазами захлопал. Пришлось мне объяснять ему, что ты вообще никогда яиц не потребляешь.