Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Сидит Оленин, задумавшись, на духовитой траве, смотрит на одинокий подсолнух, склонивший чахлую, хмельную от жары, голову. На душе заботы, и в голове заботы, и нет места очарованию.

Нет, не цвели этим летом буйные травы — сгорело все на корню, труха бурая осталась. Яровой клин почти весь погиб. Нелегко дышится председателю: нагнулся к пшеничке, померял, пригорюнился — выросла она, как говорит дед Верблюжатник, «пядень с кувырком», сантиметров двадцать пять от земли.

Лютует солнце, жжет все живое напропалую. А дожди обходят стороной. Поистине: лето родит, а не поле...

Вызвал Оленин комиссию из района, заактировали более трехсот гектаров яровых. Через день пришло распоряжение: перепахать и посеять кукурузу на силос. Велел оседлать Хвостача, поехал в степь к пастухам — пусть травят скотом сактированную пашню. Хоть какая, да будет польза. Пастухи погнали стадо. Оленин — с ними. Разговорились.

— Пропадет все одно... — сказал один со вздохом.

— Ыгы... — подтвердил другой и пояснил: — За неделю не стравим триста гектаров, а потом солома станет жесткой, скотина есть не будет.

Председатель задумался. Уж очень большой соблазн был скосить все на сено и потом уже перепахать. Но по инструкции нельзя. Раз есть акт, значит, надо его строго держаться. Если бы в райисполкоме посчитали нужным пустить захудалые посевы на сено, давно бы прислали директиву.

Отстал он от пастухов, а сам все думал и думал: «Зачем гибнуть в земле добру, когда корма скоту во как нужны! Это же простейшая житейская логика. Затраты-то плевые! Вот возьму да и пошлю жатку на поля. Пока дойдет до райисполкома, пока суд да дело, а сенцо — вот оно! Хрумкайте, коровки, на здоровье!..»

Всякая толковая идея поднимает настроение Оленина, а своя так тем более. Хочется тут же действовать, доводить ее до дела.

Но уж кто-кто, а он-то знает отлично, что такое похмелье... Разве не бывало, что опрометчивые решения переворачивали всю его жизнь? Достаточно вспомнить глупейшую историю с бомбой в конце войны — и руки опускаются. Нет, не может он решать единолично, надо думать сообща. Собственно, тут и думать нечего, вопрос ясен, как божий день, и все же...

Особенно опечалило его и удручило отношение правленцев, в частности Чеснокова. Все точно касторки хлебнули… То да се, дело скользкое, повернуть можно и так и сяк… В общем психология господина Беликова...

— Акт — юридический документ! — подчеркнул Чесноков многозначительно.

— Н-да… В нем не оговорена даже потрава, которую мы производим частично, а что касаемо покоса на сено... Как бы нам, товарищи, не того... А?

— Да ведь пропадет же, черт побери, совсем! Запашем, и сгниет! Высококалорийный корм загубим, — настаивал на своем Оленин.

— Уж не такой он высококалорийный...

— Скорее высокоскандальный... Неприятностей не оберешься.

— Да, дело серьезное. Хорошо бы, конечно, сенца, но все же нужно разрешение. Как-никак хлеб...

— Какой же это хлеб? Он даже на бумаге хлебом не считается! Надо же рассуждать здраво. Кому какое дело, что мы сделаем со списанным по акту? Да нам еще спасибо скажут за инициативность!

— Вот и хорошо! Пусть, значит, дают разрешение, и мы скосим за милую душу...

Оленин выругался про себя. Что сделаешь, раз все против? Надо выполнять требования большинства. Скрепя сердце связался тут же с райисполкомом, изложил обстоятельно свою просьбу. В ответ издевательски хохотнули. Оленин густо покраснел, стрельнул глазом на Чеснокова, давая знак снять трубку параллельного телефона и слушать. И вот что они услышали.

Хрипловатый тенорок райисполкомовца вкрадчиво прокудахтал:

— Так, так, так... чувствуется, что у вас там, в Крутой Вязовке, гешефтмахеры завелись... Вы, это самое, товарищ Оленин, бросьте заниматься этакими делишками. Не рекомендуем весьма. Столько работаете, пора бы привыкнуть: документ — святая святых! А логика ваша — штука скользкая, на ней можно кре-епко шлепнуться... То, что вы просите, непозволительно ни в коем разе! Это все равно, что, скажем, в магазине заактируют десяток бочек селедки, а завмаг вместо того, чтоб уничтожить списанный продукт, пустит его в продажу. Понимаете? За такое по головке не гладят, а всыпают по другому месту... Ревизоры — народ строгий. Так-то!..

— Вот и все, — заключил Оленин, предложив предварительно Чеснокову пересказать разговор с райисполкомом. Правленцы угрюмо молчали.

— Как же теперь, дорогие советчики? — въедливо спросил он, переводя колкий взгляд с Чеснокова на Лизу, с Лизы на Трофимова.

— Одно дело было бы поставить райисполком де-факто, а другое — переть на рожон!..

— Верно. Ответственность за преступление, совершенное по незнанию, и ответственность за умышленное... — завел Чесноков казенно-поучительным тоном, но Оленин насмешливо поклонился.

— Благодарю...

— Ладно, Леонид Петрович, не ворчи. Как главный бухгалтер, я обязан следить за правильностью соблюдения финансовой дисциплины...

— Кроме того, что ты бухгалтер, мы еще избрали тебя секретарем партбюро, — перебил его запальчиво Оленин.

— Вот-вот!.. И потому я говорю: за честный поступок, подсказанный здравым смыслом, не расстреляют!

— Видимо, надо косить! — махнул решительно рукой Силантий Трофимов. — Раз там, — кивнул он куда-то за окно, — умных речей не принимают, надо самим выкручиваться. Не впервой! Если мы не скосим для колхоза, то, клянусь чем угодно, навредим себе много и с другого боку. Чем? Да как только люди пронюхают, пиши — пропал порядок. Тут же бросят работу, и айда с косами на поля косить для собственной животины. Сено что надо. Каждый понимает.

— Да. И немало его... Центнеров тысячи полторы, — быстро прикинула Лиза. — Овчинка выделки стоит...

— Видали? Полюбуйтесь на нее! — воскликнул насмешливо Оленин. — То как покойника отпевает, то сразу в пляс норовит!.. Наказание с вами...

— Наказание придется разделять сообща, — тянул уныло свое непреклонный бухгалтер.

Разговор состоялся в полдень, а к вечеру бригада Трофимова уже косила вовсю. Спустя двое суток сухие валки подобрали, сметали в копны, поле распахали и посеяли кукурузу.

Подступила массовая косовица хлебов, а дождей по-прежнему как не было, так и нет.

— Очень хорошо, успеем все убрать, — говорила с восторгом Лиза, поднимая загоревшее лицо к небу, тусклому, как выгоревшая парусина.

Оленин вскинул высоко брови: повода для восторгов не было.

Его нога, простреленная «мессершмиттом» над Ростовом, с утра уже подавала совсем другие сигналы. А спину, поврежденную при испытании реактивного истребителя, заломило так, что, не будь теперь в колхозе «газика», пришлось бы председателю ставить лестницу, чтобы взобраться на Хвостача...