Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Размышляя над странностями собачьего образа жизни, Оленин услышал неясный звук — какое-то странное потрескивание. Вдруг с потолка упал кусочек облупившейся глины. Оленин поднял голову и присвистнул: матица прогнулась и лопнула, вот-вот рухнет потолок.

Инстинктивно попятился к выходу, прислушался — легкое потрескивание и шорох осыпающейся земли продолжались. И опять на дворе уныло завыл Стоик.

«Надо же! Какой умница...» — подумал удивленный хозяин. Снял трубку с телефонного аппарата, свесил через окно наружу и, поглядывая опасливо на потолок, выбрался поскорее из дома. Только тогда принялся вызывать правление.

У телефона случайно оказался Глазков. Оленин объяснил, в чем дело, наказал передать завхозу или другому кому-нибудь из хозяйственников, кто найдется поблизости, чтоб тащили немедленно подпорки.

Чесноков, услышав про опасность, выскочил из бухгалтерии, как был, в подтяжках, помчался к председателю. По пути захватил попавших под руку колхозником. Прибежали с топорами, ломами. Вслед за ними — Глазков.

Оленин встретил их возле дома улыбкой.

— Видите? — показал на потолок. — Чуть не шарахнуло по макушке! Спасибо, дорогому Стоику, предупредил…

— Неужели Стоик?

— Каким образом? — посыпались вопросы.

Оленин вынес кастрюлю, выудил из нее здоровый кусок мяса, поцмокал: «Иди, иди сюда, мой песик!» — и бросил ему. Тот с достоинством обнюхал, отнес не спеша в сторонку и вмиг слопал. Оленин тем временем с азартом расхваливал врожденные способности собаки чувствовать наперед надвигающиеся события...

Чесноком, посматривая недоверчиво на потолок, теребил на себе подтяжки и что-то бормотал.

— Н-да… Дамоклов меч... Потащим вещи ко мне? — наконец спросил он.

— Ну у-у-у!.. — протянул Оленин.

На дворе под окнами начали собираться любопытные, привлеченные суетой, подавали советы. Зашаркала пила: отрезали по размеру подпоры. Глазков тесал топором распорные клинья.

— Боюсь, лесоматериал этот положения не спасет, — продолжал тревожиться Чесноков.

Вдруг вперед выступил Глазков. Он казался возбужденным. Обычно тусклые глаза теперь взволнованно блестели.

— Леонид Петрович, и вы, Дементий Яковлевич, — заговорил он звонко. — Заявляю вам, как председателю колхоза, и вам, как секретарю парторганизации...

Сделал паузу, увидел, что все головы повернулись к нему.

— У меня, вы знаете, пустует полдома. Я желаю добровольно передать его колхозу в безвозмездное пользование. Пусть Леонид Петрович переселяется хоть сейчас!

Сказал и посмотрел на окружающих с превосходством.

Оленин перехватил его взгляд, подумал: «Ну тебя, приятель, с твоим домом! Знаю, что тобой двигает!.. Соскучился по аплодисментам!..»

Но аплодисментов пока что не раздавалось. Колхозники молчали, видимо озадаченные. С поистине крестьянской подозрительностью прикидывали: нет ли здесь какого подвоха, переглядывались недоверчиво. Чересчур щедрые дары бывают зачастую обиднее простой житейской скупости!

Чесноков воспринял поступок Глазкова одобрительно.

— Я думаю, колхозу от такого дара отказываться не следует. Это принято и в других местах. Надо взять на баланс и использовать, а Павлу Касьяновичу сказать душевное спасибо. От имени всего нашего коллектива.

И Чесноков пожал руку расцветшему от радости и удовлетворения Глазкову. Пожали ему руку и остальные.

Пока ставили подпорки да подбивали клинья, прошло часа два.

На дороге показался автобус. «Агитбригада», — узнал Оленин и послал Чеснокова встречать. Не может же председатель предстать перед незнакомыми людьми в таком виде!

Чесноков ушел и вскоре вернулся с представителем управления «Волготанкера», возглавлявшим шефскую бригаду. Председатель незаметно показал бухгалтеру кулак: зачем привел? А тот, будто не замечая, продолжал пояснять ответственному работнику управления пароходства:

— Вот так и живет наш председатель... А сегодня все это чуть было не рухнуло. Председатель уцелел благодаря лишь проницательности его четвероногого друга... — отдал должное Стоику Чесноков и меланхолически уставился вдаль.

Руководитель хмыкнул, покачал осуждающе головой:

— Пороть вас надо, таких сельских деятелей! Приезжают в обком, ноют: у нас-де тридцатитысячник несознательный, не удержался... Да какой же... здесь удержится? Тут любой взвоет благим матом! Разве можно жить в таких условиях? Хорошо еще, что председатель предусмотрительный, завел инспектора по технике безопасности... — кивнул он на пса, взиравшего безучастно издали на человеческую суету.

Больше представитель управления «Волготанкер» не сказал ни слова.

Спустя неделю о происшествии забыли. Живет председатель, ну и пусть себе живет: подпорки поставили крепкие... Зато о поступке Глазкова разговаривали еще долго и широко. «Акции» его враз подскочили, хотя кое-кто из односельчан и ухмылялся лукаво. Но таких были единицы: поступок же говорил сам за себя. Глазков повеселел и всем своим видом, поведением как бы спрашивал: «Ну, теперь вы поняли? То-то! Распыляться на мелких делишках никогда больше не стану. Эгоистом никто меня не окрестит. Буду жить по большому счету! Жить так, чтоб черти завидовали, чтоб каждый сказал: вот это да!»

…Так уж издавна повелось: перед началом военной страды солдат тщательно проверяет оружие, чинит амуницию, надевает чистую одежду — все может случиться, сражений без потерь не бывает.

Но вот подготовка закончена, а приказа нет. Нет приказа наступать. У командования особые соображения. И солдат нудится, в который раз осматривает поле будущей битвы. Труднее всего ждать.

Вот так же в хорошее лето люди ждут уборочную страду. Все готово к бою, а приказ запаздывает: у природы собственные соображения. Который раз уж председатель осматривает позиции. Идет по степи. Просторно глазу, просторно мыслям, а на сердце грусть.

Вечереет. Длинная угловатая тень, ломаясь, прыгает сбоку. Она не отстает, как надоедливая нищая, пока не бросят ей монету. А солнце огромной блестящей монетой катится все ниже к горизонту, удлиняет тень.

Присел Оленин на горячую землю и дышит. Дышит тяжело и смотрит в тусклое небо.

Сорвал и размял между пальцев хилый колос, попробовал зерно на зуб и стал думать: «Вот и в зерне, какое оно ни есть, под остистыми чешуями течет своя скрытая жизнь. Пока оно еще беспомощное, нежное, защищенное множеством покровов, но созреет, наберется сил, и станут покровы ему тесны, и тогда оно разорвет ненужные больше пеленки, сбросит их. А у людей разве не так? Пока слаб, ему не обойтись без опеки, да не одной и не двух нянек! А пойдет в рост, разовьется, и пеленки мешают, и няньки не дают самостоятельно шага сделать. Как зерно разделывается с плевелами, так и человек с пеленками... А мы вот взрослые деды, а сколько еще этих пеленок на нас намотано, сколько опекунов! Пользы же от них — известно... У семи нянек дитя без глаза...» — рассуждал Оленин, перескакивая незаметно для себя на свое, близкое, насущное. Считал, считал, сколько над ним всяких поучающих, инструктирующих, проверяющих, контролирующих, — несть им числа! Подобно охотничьей облаве, готовы гнать и травить неугодного председателя колхоза по первому слову своего начальства. А помогать председателю? Таких весьма мало...