Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Но Верблюжатиха, не обращая внимания на сигнал, продолжала с соседками интересный разговор. Она была поражена обувкой Марины и теперь громко высказывала свои соображения. Уж больно по душе была ей сама Марина. Всем взяла. Сравнить не с кем! Разве что только себя вспомнишь в молодые годы... Других таких в Крутой Вязовке не было и нет. Может, подрастут еще, а пока нет.

— Бабка Глаша, а ты разве не вязовская? — спросила озорная молодка, прикрывая ладонью белозубый рот.

— И-и... Милая! Мы саратовские. Меня просватали из Хвалынска, когда мне неполных пятнадцать было...

— Бедная... Так и вышла замуж несмышленой? — заахали соседки.

— Не-е... Я на девятнадцатом годке пошла замуж.

— Чего ж это такая тянучка тянулась?

— Да все деда ждала, — вздохнула бабка. — Он в извоз дальний ходил на верблюдах...

— Значит, любовь у вас была? — спросила вкрадчиво та же белозубая, озорная молодка.

— Известно, любовь. А как же? Человек сразу может прийтись человеку нравом или по внешности... Вестимо!.. А по внутренности, как узнаешь скоро? Только у нас не было слабости, невыдержки. Это вы, сороки, еще школу не кончаете, а у вас уже на душе — сердце... Потому у вас все быстро. То есть, тянет природное явление...

Женщины, багровые от сдерживаемого смеха, громко прыснули. На них зашикали. Шум еще больше. Оленин поднялся, сделал знак Трындову. Тот замолчал. Оленин покачал укоризненно головой, сел на свое место. Доклад продолжался.

Но всему бывает конец. К потолку рванулись бурные хлопки. Разбуженный дед Верблюжатник вскочил спросонья и бух головой в спину Битюгу. Тот в сердцах толкнул его назад, дед плюхнулся на стул, опять вскочил, не поймет, что случилось. Битюг, ругнувшись приглушенно, оставил деда и повернулся к сцене, где началось вручение премий. Но дед мешал слушать, все вертелся, искал свою шапку, которую какой-то озорник поднял с пола и привязал сзади к его же хлястику.

Премированные расселись в первом ряду вместе с Трындовым и Олениным. Радий их сфотографировал. Не было почему-то только Павла Глазкова. Предназначенную ему премию хотели передать Марине, но она категорически отказалась.

Окна затемнили и началось кино. Оленин пригласил Трындова и нескольких правленцев в библиотеку, где Лиза Куз и Порогина приготовили закуски. Вышли из библиотеки порозовевшие, разговорчивые.

После кино раздвинули стулья для танцев. Колхозникам постарше почет: посадили у самой сцены, молодежь толпилась возле выхода в ожидании начала небывалого в Крутой Вязовке бала с участием руководителей.

Бал открыл Радии. Поддернув деловито штаны, прорычал свирепо баянисту:

— Эй! Ну-ка загни барр-р-рыню, да поладнее, с выходом!

Баянист усмехнулся:

— Ишь какой лихой!

А тот уже пошел по залу головоломной походкой: нога через ногу, с вывертом, не поймешь как! Смех и только… А ему кричат, подстрекая:

— Сыпь, Радий! Загребай левой!

— Круче, гуще бери!

— Поддай жару! Ковырни носком...

Где-то взметнулась насмешливая частушка. Оборвалась. Радий, выкаблучивая, потащил в круг деда Верблюжатника. Тот отмахивался, барахтался, отбрыкивался, потом вдруг раскорячился и визгнул по-петушиному:

— Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты, руки в боки, глаза в потолоки…

Схватил рукой мотню, другой хлопнул залихватски по колену и... сел.

Захлопали, засмеялись. «Ай да дед! Дал зачин! Ну-ка, кто постарше, следуй примеру, выходи!» И пошли-поплыли женщины посолиднее, тоненько ухая, подзадоривая друг друга, посмеиваясь, тщательно выстукивая каблучками дробь, как, может быть, выстукивали в былые времена на свадьбах своих подруг, сестер и, уж, конечно, дочерей... И то сказать, какой праздник без широкой, вольной русской пляски?

Марина стояла в конце зала, у окна. Слева — Лиза, справа — Катя, дочка Силантия Трофимова. Обе тоненькие, обе голубоглазые, обе коротко подстриженные. (Катя, закончив школу, тут же сделала прическу точь-в-точь, как у Лизы, чем привела свою мать в неслыханное негодование.)

Марине неприятно. Праздник сегодня, а настроение не очень-то праздничное. С самого утра давит, тревожит непонятное. Кажется, будто что-то должно случиться. Но что? Что? Неизвестно. А тут еще этот Трындов... Навел на нее очки и смотрит упорно. И чего не уезжает домой?

«А! — отмахнулась Марина, тряхнула головой и сбросила кому-то на руки свое пальто. — Плясать так плясать!»

В эту минуту женщины вытащили на середину председателя. Со смехом, с шутками окружили тесно: отвертись, попробуй!

Оленин повел кругом глазом, усмехнулся. И враз будто тесно стало. Крупный, крепкий, он расправил плечи и заплясал так, что...

Черт его поймет, как он плясал, но это было так здорово, что все диву дались. У женщин глаза загорелись, когда он раз, другой стремительно пронесся по кругу с каким-то невиданным в деревне армейским шиком. Мужская половина зала — та следила придирчиво, завистливо: «Идол! И здесь нас обставил...»

Никто не заподозрил, что пляшет он сегодня впервые за много-много лет. А он все плясал самозабвенно, буйно, не щадя себя, словно жизнь его с этой минуты заключалась лишь в одном этом безудержном, огневом вихре.

Но все же чего-то в его пляске словно недоставало. Марина никак не могла разобрать чего, хотя и не отрывала от него глаз. Вдруг поняла. Конечно же, поняла! Ей тут же захотелось крикнуть: «Да сбрось ты с плеч своих рябой пиджак с обвислыми бабьими плечами да надень просторную русскую рубаху — она как раз под стать твоей ловкости и силе, да покажи людям, каков ты!»

Но музыка оборвалась, и Оленин скрылся в толпе.

Кто-то закричал:

— Довольно гармазели! Пусть машинка модное сыграет!

— Не нужно машинку! Желаем баян!

— Довольно! Хотим консервированной музыки!

Победила новая техника: заиграла радиола. Трындов подхватил едва не обомлевшую от неожиданности Ксению Ситкову, закружил в вальсе. Вслед им по залу одобрительный шепот: «Секретарь-то наш каков, а? Молодец! Не брезгует с простыми колхозницами танцевать...»

Оленин вышел отдышаться. Во дворе, на ступеньках крыльца, несколько человек курили, о чем-то громко переговаривались.

У ворот в темноте хлопали невидимые флаги. Ветер посвежел, трепал тоненькие стволы недавно посаженных вязков, раскачивал ветки тополя. Луна ушла за облако и проглядывалась оттуда, как сквозь закопченное стекло. А вокруг искрились звезды, точно блюдца, наполненные сколышами чистого льда.

— Понравился вам фильм, Леонид Петрович? — раздалось негромко позади. Повернулся, увидел Марину. В глазах ее улыбка, плечи закутаны в пальто. Шевельнулась, и на Оленина пахнуло теплом разгоряченной кожи, легким запахом духов и еще чем-то едва ощутимым, медвяно-тонким, напоминающим благоухание вымытых дождем волос.